В соответствии с планом Доджа в середине июня 1949 года предполагалось уволить почти треть рабочих на втором по величине предприятии Хиросимы, сталелитейном заводе «Ниппон сэйко Ко», насчитывавшем свыше двух тысяч рабочих, ибо руководство железными дорогами временно заморозило все заказы на рельсы, переданные этому заводу. Против увольнения рабочих выступили все профсоюзы в Хиросиме. Но, поскольку их жалобы ни к чему не привели, они призвали трудящихся к забастовке.

Коллектив электростанции в Сака присоединился к стачке сталелитейщиков. Все члены профсоюза этого предприятия приняли участие в крупной демонстрации, состоявшейся 15 июня на площади у сталелитейного завода. Итиро Кавамото был одним из знаменосцев своей колонны во время этой самой многочисленной и значительной манифестации трудящихся Хиросимы.

Когда на площадь прибыл коллектив рабочих из Сака, зазвонил большой колокол и тысячи людей, как это принято в Японии в таких случаях, зааплодировали. Но вскоре к месту демонстрации начали подтягиваться грузовики с полицейскими. Представитель властей зачитал заявление губернатора провинции Кусуносэ, содержавшее приказ немедленно распустить митинг протеста. Однако это заявление было встречено возмущенными выкриками, бранными словами, песнями и слитным гулом скандирующих голосов. Когда наступила ночь, демонстрантов начали донимать тучи мошкары. Но они не двинулись с места, только немного перестроились. Физически более выносливые члены корейского профсоюза заняли заводские ворота. Через некоторое время снова раздался звон колокола: была объявлена тревога. Задремавшие было демонстранты проснулись.

— Полиция наступает! Полиция наступает! — раздавались голоса.

Действительно, в неверном свете факелов появились люди в форме. Они приближались к заводу. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это были железнодорожники, присоединившиеся к манифестации после окончания работы. Они несли флаги и плакаты.

Полиция дожидалась рассвета. Только решив, что демонстранты достаточно измучены и голодны, полицейские перешли в наступление с целью «очистить» территорию завода. Они без труда заняли баррикаду, воздвигнутую перед заводскими воротами. Вот рассказ Кавамото о последующих событиях:

«Я услышал, как кто-то резко отдал команду: «Вперед!» Мы стояли тесными рядами, сцепив руки крест-накрест, так что каждый из нас крепко держался за пояс соседа, и пели так громко, что чуть было не сорвали себе голос. Полицейские шли прямо на нас. Ряд за рядом. Их бранные выкрики: «Преступники! Собаки!» — раздавались все ближе и ближе.

Я спрятал вымпел нашего профсоюза. Но, к сожалению, забыл спрятать свою самопишущую ручку, она торчала у меня из кармана пиджака. Прорвав ряд, стоявший впереди нас, полицейские приблизились к нашему. Они начали бить дубинками по сцепленным рукам и толкать демонстрантов в грудь. Но мы еще теснее прижались друг к другу… Внезапно один из полицейских выхватил у меня из кармана ручку и крикнул:

— Если хочешь получить ручку обратно, возьми ее из моих рук!

В ответ я отрицательно покачал головой, дав ему понять, что на эту глупую провокацию не попадусь. Тогда полицейский у меня на глазах разломал ручку на две части и изо всех сил ударил меня по голове.

К счастью, я предусмотрительно набил шапку травой и поэтому не потерял сознания, хотя и был оглушен. Окончательно придя в себя, я вновь поспешил к воротам, где стычка еще продолжалась. У ворот возвышался громадный гималайский кипарис, который, казалось, презрительно взирал на беспорядочную потасовку людей. Я бросился на подмогу последнему устоявшему ряду моих товарищей. Но и этот ряд смяли полицейские.

Несколько блюстителей порядка набросились на меня. Мне показалось, что они меня вот-вот задушат; невольно я схватился за кожаный ремешок каски под подбородком одного из полицейских.

— Это посягательство на общественный порядок! — крикнул он.

Не успел полицейский меня ударить, как двое-трое демонстрантов оттолкнули его в сторону и увлекли меня за ворота.

Постепенно все вокруг стихло. Красный флаг, развевавшийся на верхушке кипариса, начал гореть. Один из охранников вскарабкался на дерево и поджег флаг. Мы молча стояли у ворот и смотрели вверх до тех пор, пока последнее облачко дыма не растаяло в воздухе…

У меня болела грудь… Перед тем как идти на демонстрацию, я купил себе медный крест. Когда меня сбили с ног дубинкой, крест согнулся и впился в тело».

Далее Кавамото подчеркнул, что в то утро поражения он, как никогда раньше, почувствовал свою солидарность со всеми рабочими и необходимость совместной борьбы. И все-таки (сам Кавамото считает, что «именно поэтому») он в тот же вечер отправился на богослужение в свою церковь и попытался разъяснить другим прихожанам справедливость требований рабочих.

— После этого я начал молиться за благополучие рабочих, — рассказывает Итиро. — Но никто из членов моей общины не пожелал присоединиться к этой молитве.

Позиция христианской церкви глубоко разочаровала Кавамото.

— Правда, я и впредь регулярно посещал богослужения, но начал сомневаться в христианстве, — рассказывал он мне. — Равнодушие общины сильно обескуражило меня.

Новое чувство еще больше усилилось после второго случая «несостоятельности» общины — так по крайней мере Итиро оценил позицию верующих. Это произошло, когда через Хиросиму проезжали японские военнопленные.

В то время русские начали отпускать на родину солдат японских подразделений, взятых в плен в последние дни войны. Члены общины Матобатё, к которой принадлежал Итиро, решили явиться на вокзал и предложить своим согражданам, возвращавшимся домой, угощение. Но потом газеты сообщили, что военнопленные, прожившие почти четыре года в сибирских лагерях, вопреки всем ожиданиям заявили по прибытии на родину, что они считают себя коммунистами. Церковь тут же потеряла всякий интерес к этим своим «братьям». Около полуночи, когда поезд с бывшими военнопленными прибыл в Хиросиму, весь перрон был украшен красными флагами. Несмотря на поздний час, здесь собралось много сотен людей. Толпа, смешавшись с худыми и, видимо, до глубины души растроганными солдатами, запела «Интернационал». Эта сцена произвела на Кавамото сильнейшее впечатление, и он очень сожалел, что на вокзал не явились остальные члены его общины.

— Если вы будете прятаться в свою скорлупу, вы никогда не сможете привить людям любовь к ближнему, — упрекал он их. — Церкви не следует замыкаться в самой себе, она всегда должна стоять на стороне угнетенных! Почему вы не принесли людям, вернувшимся на родину, слово божье! Ведь Христос не гнушался проповедовать даже перед разбойниками.

После этого нового разочарования в христианстве Кавамото впервые совершенно серьезно задал себе вопрос: не стать ли ему коммунистом? Коммунисты уже давно старались привлечь его на свою сторону. Итиро в свою очередь считал, что коммунисты, с которыми он встречался, превосходят и христиан, и социалистов своими человеческими качествами. Каждый из них был готов принести любые жертвы во имя рабочего класса. С другой стороны, Кавамото отталкивала их надменность. Коммунисты, по его мнению, считали, что только они одни понимают все происходящее…

Эти личные наблюдения помешали Кавамото вступить в коммунистическую ячейку на своем предприятии.

Спустя несколько дней Кавамото встретил человека, помогшего ему преодолеть недовольство христианской религией и вселившего в него новые надежды. Это случилось в июле 1949 года на празднике по случаю принятия закона, объявляющего Хиросиму «Меккой мира».

Празднество началось с пения новой «Песни мира», которая в дальнейшем должна была стать официальным гимном, исполняемым на ежегодной церемонии 6 августа. По мнению Кавамото, песня была слишком «беззубой»: в тексте ни разу не встречалось слово «гэмбаку» (атомная бомба). В ней не было ничего, кроме общих трескучих фраз. Официальные речи все оказались на один лад — одинаково длинные и скучные.