За этой первой беседой на улице, перед домом, последовало еще множество таких же бесед. Итиро начал приходить к девушке чуть ли не каждый вечер после конца работы. Однако промелькнул целый месяц, прежде чем юноша в первый раз переступил порог ее дома.

— Я не хочу смущать ваших родных, — извинялся Итиро. При его деликатности ему было ясно, что состоятельные в прошлом Уэмацу должны страшно стесняться своей бедности.

С начала 1948 года материальное положение семьи сильно ухудшилось.

— Правда, моя сестра зарабатывала немного шитьем, — вспоминает Токиэ, — но, за что бы ни брались отец с матерью, стараясь стать на ноги, все кончалось неудачами. Изо дня в день картошка была нашей единственной пищей. Чтобы внести в наше «меню» некоторое разнообразие, мы сами варили себе что-то вроде карамели из обыкновенного сахара. Иногда мне удавалось сэкономить немного самодельных конфет и обменять их на книги.

Однажды, когда в доме впервые за долгое время появилось несколько свободных иен, сестра Токиэ пригласила скромного Итиро к обеду. Стол накрыли в коридоре, на нем были две тарелки, две ложки и ваза с цветущей веткой. Но «девушка с палочкой» была так взволнована, оказавшись вдвоем с «незнакомым мужчиной», что не могла проглотить ни ложки пшеничной каши, приправленной пряностями.

— В этот вечер я записала в своем дневнике: «Спасибо, нэ-сан (старшая сестра)», — рассказывает Токиэ. — Все остальные обитатели нашего дома ушли погулять и оставили нас вдвоем.

— Ты каждый день ведешь дневник? — спросил меня Итиро.

— Да, каждый день, — ответила я.

— А ты могла бы показать дневник своему ни-тяну (брату)?

— Хорошо… Когда-нибудь я тебе покажу свой дневник. Но тогда и ты разреши мне взглянуть в твои записи.

— Дай подумать… Согласен, ты тоже можешь прочесть мой дневник.

Однако, прежде чем Токиэ действительно отдала свой дневник Итиро, ей пришлось его несколько подправить.

— Потому что там слишком часто встречалось имя «Итиро-сан», — говорит она. — В таком виде я не могла показать дневник. Мои мысли почти всецело были заняты Итиро. Но я никогда и не помышляла признаться ему в этом. Мне казалось, что такой больной девушке, как я, нельзя мечтать о любви. Я была убеждена, что Итиро-сан будет презирать меня, если он догадается о моем зарождающемся чувстве.

Нечто большее, чем обычная застенчивость, мешало Кавамото признаться в любви «девушке с палочкой». И Токиэ скрывала свои чувства от Итиро не только потому, что считала себя физически неполноценной и совершенно непривлекательной женщиной. Ко всему этому прибавлялось еще подсознательное действие страха перед жизнью и усталость, явственное отражение которых врачи Хиросимы различали после «пикадона» на лицах своих пациентов. Это выражение лица получило наименование «муёку-гамбо», «ничего больше не хочу». Если бы в настоящее время наряду с сотнями работ о физических последствиях атомной бомбардировки существовало такое же множество исследований о психике жертв «пикадона», мы наверняка могли бы установить, что «страх перед любовью», проявлявшийся в удивительной сдержанности обоих наших героев, стал в высшей степени типичным явлением для многих людей в Хиросиме.

Социолог Накано, который особенно серьезно занимался детьми жертв Хиросимы, ставшими тем временем взрослыми, установил, что страх перед любовными связями и потомством у большинства этих девушек и юношей поразительно велик. Накано объясняет его нежеланием из-за возможных лучевых поражений зародышевых клеток производить на свет уродов. На самом же деле этот страх имеет более глубокие корни.

Итиро Кавамото и Токиэ Уэмацу, равно как и бесчисленное множество других очевидцев атомного взрыва, пережили нечто большее, нежели просто бомбардировку, они пережили «светопреставление». И этот шок поколебал в них один из сильнейших человеческих импульсов — желание зачинать себе подобных, производить их на свет и тем самым продолжать свою жизнь в детях.

После своего крещения Кавамото начал регулярно посещать сборища «Христианского союза молодых людей» и уроки священного писания. Вскоре он взялся также развлекать детей сказками и разными забавными историями с помощью веселых рисованных картинок, которые демонстрировались через деревянную раму. В этих еженедельных «Ками-сибаи» (представления с рисованными куклами) Токиэ помогала ему. Итиро умел так хорошо подражать голосам всех животных, упоминавшихся в сказках, что быстро завоевал популярность у детворы Хиросимы.

Вскоре он начал давать свои «синсэй гакуэ» (представления) также в Сака и в сиротском доме. Дети никого так не любили, как его. И вот многие родители стали просить необразованного рабочего Кавамото поиграть с их ребятишками. Несмотря на то что все они были буддистами, они охотно разрешали Кавамото не только рассказывать сказки детям, но и обучать их священному писанию.

Правда, когда Итиро и его брат по крещению Фудзита разучивали христианские гимны, им приходилось уходить в самый дальний уголок территории электростанции, где никто не мог их услышать. Коллеги Итиро по работе утверждали, что классово сознательные рабочие не могут быть христианами, и насмехались над ним. — Иисус вступался за бедных и был против богатых, — оправдывал Кавамото свое обращение в христианство. — И еще: он сказал «возлюби своих врагов». Вы слишком многое ненавидите и думаете, что все знаете.

Пытаясь доказать, что добрый христианин вполне может быть хорошим членом профсоюза, Итиро стал одним из самых активных борцов за повышение заработной платы, против все усиливающегося урезывания демократических прав народа, предоставленных ему новой конституцией. На третьем году после окончания войны внутриполитическое положение в Японии вновь обострилось. Затяжная нехватка продуктов питания, дороговизна и инфляция приводили ко все новым боям из-за заработной платы, к демонстрациям и стачкам, которые не могли не коснуться также промышленных предприятий Хиросимы, находившихся в процессе восстановления. Бесконечные рабочие делегации являлись в ратушу с протестом против катастрофически прогрессирующего обесценения денег. Мэр Хамаи рассказывает:

«С раннего утра до позднего вечера, иногда даже далеко за полночь, к нам шли делегации, добираясь даже до моего кабинета. В иные дни делегаций было свыше ста и нам вообще не удавалось заняться своими делами. Зачастую требования, которые выставляли рабочие, местные власти при всем желании не могли удовлетворить. Случалось, что демонстранты вскакивали прямо в ботинках на мой письменный стол и пытались произносить речи…»

Чтобы покончить с брожением в стране, в Токио был принят «Закон об обеспечении общественной безопасности», который расширял полномочия полиции и запрещал проведение демонстраций и митингов без предварительного уведомления властей. Неукоснительное соблюдение этого чрезвычайного закона было возложено на местные власти. Характерно, что новый закон не был представлен на утверждение японского парламента.

Мэр Хиросимы, не принадлежавший ни к какой партии, на сей раз присоединился к мнению левых группировок, считавших, что полицейское подавление социальных недугов в стране не только не даст исцеления, но, наоборот, нанесет серьезнейший вред, нарушая гарантированные новой конституцией права — свободу мысли, слова и собрания. Хамаи был твердо убежден, что некоторые извращения конституционных прав, выразившиеся в ряде вторжений демонстрантов в ратушу, являются лишь преходящим явлением, в то время как «Закон об обеспечении общественной безопасности», в случае если его проведут в жизнь, поколеблет самый фундамент демократии, которая постепенно начала укрепляться в Японии. Кроме того, этот закон легко мог быть использован для дальнейших политических мер по подавлению свободы.

Встревоженным рабочим, которые приходили к Ха-маи поговорить насчет спорного закона, мэр заявлял:

— Я даже не думаю вводить у нас в Хиросиме такие порядки. Но при этом я рассчитываю на вашу сознательность.