Но в 1945 году переписка неожиданно оборвалась. Николас Кокаро, большой почитатель Кортасара, с которым тот делил и жизнь и планы во время своего пребывания в Чивилкое, сетует: «И после этого ни одного письма, ни одного разговора, ни одной встречи – ни в Буэнос-Айресе, ни в Париже. Без каких бы то ни было объяснений ни Марсела Дюпрат, ни я больше от него писем не получали». Так же как и Мерседес Ариас. Это было жестоким ударом для совсем еще юного Николаса Кокаро (он родился в 1926 году), который на протяжении всей своей жизни выказывал по отношению к писателю неизменное и безоглядное восхищение.

Удивляет в то же время, что в этих письмах, которые дают нам представление о Кортасаре, каким он был в период с 1937 по 1939 год, он предстает перед нами человеком необыкновенно энергичным, оптимистически настроенным, в котором интеллектуальность сочеталась с простодушием, и вместе с тем казалось, он считает, что уже достиг профессионального потолка и что это окончательное и утвердившееся осознание себя и есть конечный результат, то есть он полагает, что подобный уровень самореализации годится и для будущей его жизни. Нет ни намека, даже самого малого, на то, что он, возможно, станет когда-нибудь признанным писателем, известность которого продлится хоть на какое-то время: короткое, среднее или долгое. Это письма друга – и только, человека, который ищет духовного общения, рассказывает о переменах в своей жизни в связи с переездом на новое место, о мелких бытовых трудностях и всяческих неурядицах, вызванных привыканием к новым условиям. В таком же тоне написаны письма, которые он посылал приблизительно в то же самое время из Боливара Эдуардо А. Кастаньино или своему личному врачу и другу Луису Гальярди, уже из Чивилкоя.

Он не жалуется на жизнь, пишет, что у него все хорошо. Он раскрывается до самой глубины. Вызывает удивление уровень конформизма тогдашнего Кортасара: «Я не достиг и малой части того, что желал достичь, но это, наверное, и к лучшему; хватит ставить перед собой цель, хватит пытаться сделать рывок… достижение цели зависит от множества обстоятельств, от везения или невезения… Нет, я не жалуюсь на свою жизнь; я из тех, кто, глядя в будущее, надеется обрести только одно – покой» (15, 19). Не похоже, что эти слова принадлежат двадцативосьмилетнему мужчине. Скорее это слова человека, который ощущает себя стариком и полагает, что юность ушла вместе со студенческими годами. Сейчас нам трудно определить, как случилось, что он сдался без борьбы на милость конформизма и душевной вялости. Как это возможно, чтобы человеку, которому не исполнилось еще и тридцати лет, было вполне достаточно того малого, что он достиг; неужели это и есть тот самый Кортасар, который всю свою последующую жизнь будет стремиться жить только настоящим, чтобы не чувствовать себя стариком?

Подводя итог сказанному, отметим, во-первых, что у Кортасара в эту пору жизни было несколько кругов общения, основу которых составляли либо мадам Дюпрат, либо доктор Гальярди, который был не только врачом, но еще и пианистом, либо доктор Вигнау. Во-вторых, что все эти контакты были забыты им относительно скоро. В-третьих, что Кортасар того периода совершенно лишен каких бы то ни было литературных амбиций. Он сам позднее неоднократно признавался, что не искал тогда контакта с издателями и никогда не относил рукописи ни в одно издательство.

К этим трем моментам можно добавить еще один, из них вытекающий: некоторое нежелание «заразиться» временем, в котором он живет, отстраненные отношения с существующей действительностью, что, впрочем, не является чем-то необычным для человека, который живет, погрузившись в свой собственный мир. Разумеется, как всякий человек такого интеллектуального уровня и такой духовности, он отвергал фашизм, но, в силу полного отсутствия комментариев относительно того, что происходило в то время в Аргентине (тогдашнее правительство окончательно ликвидировало демократические свободы, утвержденные конституцией, принятой в 1912 году правительством Саенса Пеньи), создается впечатление, что он смотрит на окружающие события словно через стекло. Правда, в 1939 году он отмечает, что живет, чувствуя «войну всеми фибрами»; «тема, которая меня мучает», – пишет он Мерседес Ариас; а вот что он пишет Гальярди: «Это война переворачивает мне все нутро»; а в 1943 году он высказывает мысль о том, что, к счастью, «кошмар тоталитаризма будет стерт с лица земли, а это уже немало», однако все эти высказывания скорее являются выражением эстетической и нравственной позиции, они реальны с точки зрения идеологической, но все это бесконечно далеко от человека, замкнувшегося в собственной вселенной, в бронированной вселенной: реальность перестает существовать в тот момент, когда он возвращается в свою комнату: книги, пишущая машинка «Ройял», мате или кофе – вот что является для него единственной реальностью. Остальное – внешний мир, который он заранее отвергает.

Возможно, мы не стали бы так подробно останавливаться на последнем соображении, если бы оно не вступало в явное противоречие с Кортасаром зрелого периода, Кортасаром, который боролся против любых проявлений диктатуры и всегда, как известно, выступал в защиту прав человека, о чем мы расскажем далее. Впрочем, в любой период его жизни нельзя говорить о нем как о человеке терпимом по отношению к авторитаризму в любых его формах. В этом смысле у нас не может быть ни малейшего сомнения: он был абсолютным и убежденным антифашистом. Мы всего лишь стремились лишний раз подчеркнуть, как важно было для него сохранить самоценную индивидуальность среди невзрачной жизни Боливара тех лет, иначе говоря, утвердить и защитить собственное восприятие мира, что вполне сочеталось с представлениями о жизни, характерными для того социального класса, из которого он происходил.

С 1939 по 1944 год, с осени до осени, Кортасар живет в Чивилкое, небольшом городе с населением в 20 000 жителей, откуда по субботам обычно ездит в Буэнос-Айрес, который находится на расстоянии 160 километров – это два с половиной часа езды на поезде, – а потом возвращается оттуда в понедельник. Чивилкой – или Чивилкои, что более соответствует его происхождению, – был основан в 1875 году, и поначалу его населяли индейцы, жившие в провинции Араукария и в пампе; своему названию он обязан касику Чивилкою, который жил на берегу реки Саладо и служил уланом, из тех, что приняли сторону Линьера во времена английской оккупации. Кортасар в шутку называл его Вильчико.[34] Его зарплата на новом месте работы, за шестнадцать часов в неделю, из которых девять приходилось на историю, пять на географию и два на обществоведение, составляла 640 песо, что позволяло ему вести образ жизни представителя среднего класса, хотя в его случае это получалось с натяжкой, поскольку приходилось содержать семью, так как его мать к тому времени уже давно оставила работу. (Офелия вышла замуж в 1940 году, но после двух лет супружества овдовела и вновь нуждалась в помощи Хулио.)

По словам Хосе Марии Гранхе, переезд Кортасара из Боливара в Чивилкой был вызван случайными обстоятельствами; этот провинциальный город по своим размерам и общественной активности в области экономики, политики и культуры значительно превосходил Боливар. «Это повышение стало возможным благодаря назначению на должность директора школы II ступени преподавателя по имени Хуан Педро Куручет», в результате чего возникла «необходимость еще в одном специалисте, который мог бы взять на себя освободившиеся часы в соответствии с тогдашними нормами трудоустройства». Предполагалось, что молодой преподаватель из Буэнос-Айреса, которому тогда исполнилось 25 лет, не будет возражать против переезда, так что в августе 1939 года Кортасар прибыл в Чивилкой в качестве новой штатной единицы в школу II ступени Доминго Фаустино Сармьенто. Его первый урок состоялся 8 августа, а в июле 1944-го он оставил Чивилкой. Официальное увольнение с кафедры произошло 12 июля 1946 года, согласно официальному документу, который хранится в школе.