В движениях Мики не было ни нерешительности, ни колебаний. Его раны не болели, и он бежал ровной, размашистой рысью, словно молодой, полный сил волк. Вспугнутые кролики бросались в сторону, но он не замедлял бега, и даже пронзительный запах пекана не заставил его свернуть с пути. Безошибочное чувство направления вело его через болота и густые чащи, через замерзшие озера и речки, через открытые равнины и лесные пожарища. Один раз он остановился, чтобы напиться из полыньи там, где быстрый ручей не замерзал и в самые лютые морозы, но через несколько секунд уже бежал дальше. Луна спускалась все ниже и ниже и наконец исчезла за горизонтом. Звезды начали бледнеть и гаснуть — маленькие растворялись в молочной дымке, большие тускнели. Лесной мир окутала призрачная снежная мгла.

За шесть часов — от полуночи до рассвета — Мики пробежал тридцать шесть миль. Потом он остановился. Улегшись в снегу рядом с большим камнем на вершине холмистой гряды, он смотрел, как рождается день. Открыв пасть, он старался отдышаться, пока по восточному краю неба разливалось тусклое золото зимней зари. Затем из-за зубчатой кромки леса, точно отблеск пушечного залпа над крепостной стеной, вырвались первые яркие солнечные лучи. Тогда Мики поднялся на ноги и оглядел свой мир, облачающийся в чудесный утренний наряд. Позади него, в пятидесяти милях от этой гряды, лежал Форт О'Год, впереди, в двадцати милях, — хижина Нанетты. И он начал спускаться по склону в сторону хижины.

По мере того как расстояние между ним и хижиной сокращалось, им вновь начинала овладевать беспокойная тоска, похожая на ту, которая томила его накануне возле палатки Чэллонера. Но в чем-то она была иной. Он бежал всю ночь напролет. Он покорился властному зову. А теперь, когда цель была уже совсем близка, его охватил страх. Он не знал, какой прием ждет его в хижине. Ведь Нанетта позволила увести его… Может быть, он ей больше не нужен?

Мики замедлил шаг. Часа через три его чуткие ноздри уловили запах дыма. До хижины Нанетты и малышки оставалось не более полумили. Но Мики не побежал напрямик, а по-волчьи описал большой полукруг и осторожно подкрался к маленькой вырубке, на которой несколько недель назад ему открылся новый мир. Вот клетка из березовых жердей, сколоченная Жаком Лебо, чтобы держать его в неволе. Дверца клетки была открыта. Ее открыл Дюран, чтобы тайком увести его. Мики увидел утоптанный снег на том месте, где он прыгнул на грудь своего мучителя. И заскулил.

Он посмотрел на дверь хижины. Она тоже была приотворена, но он не заметил внутри никакого движения. Однако обоняние заверило его, что в хижине живут. К тому же из трубы валил дым. Мики, понурившись, побрел через вырубку. Всем своим видом он выражал смиренную мольбу о прощении. Он словно просил Нанетту не прогонять его, даже если он в чем-нибудь провинился перед ней.

Мики приблизился к двери и заглянул внутрь, комната была пуста. Нанетты в ней не было. Но тут его уши стали торчком, а тело напряглось — он услышал веселое воркование. Оно доносилось из колыбели. Мики судорожно вздохнул, негромко взвизгнул, постукивая когтями, прошел по половицам и заглянул в колыбель. Там лежала малышка. Мики тихонько лизнул маленькую ручонку горячим языком — всего один раз, а потом опять глубоко вздохнул и растянулся на полу.

Затем Мики услышал шаги. В хижину вошла Нанетта с одеялами в руках. Она отнесла их в чуланчик, вернулась в комнату и только тут увидела Мики. Она вздрогнула и остановилась как вкопанная. Но через секунду, негромко вскрикнув, она уже кинулась к нему, и он снова почувствовал ее руки на своей шее. Тогда он заскулил, как щенок, и сунул морду ей под мышку, а Нанетта смеялась сквозь слезы, а малышка в колыбели радостно попискивала и высоко задирала ножки, обутые в крохотные мокасины.

«Ао-у тап-ва-мукун» («Когда уходит злая беда, приходит счастье») — гласит поговорка индейцев кри. А для Нанетты смерть ее мужа стала избавлением от самой злой беды. Теперь, когда ей уже не приходилось ежеминутно опасаться тяжелых кулаков и дубинки, она вся словно расцвела. Загнанное, боязливое выражение исчезло из ее темных глаз. Теперь они сияли и лучились. К ней вернулась ее юность, освобожденная от невыносимого гнета. Нанетта была счастлива. Она радовалась тому, что с ней — ее дочка, она радовалась свободе, радовалась солнцу и звездам и с надеждой смотрела в будущее.

Вечером, когда она перед сном распустила волосы, Мики тихонько подошел к ней. Ему нравилось тыкаться носом в эти мягкие пушистые кудри, нравилось класть голову ей на колени и прятаться за их блестящим пологом. А Нанетта крепко обняла его, как обнимала дочку. Ведь это Мики невольно послужил причиной того, что она снова обрела жизнь, надежду, радость. Гибель Лебо была справедливым воздаянием, и повинен в ней был только он сам.

А на следующий вечер, когда Нанетта причесывалась перед сном, в хижину вошел Чэллонер, и, когда он увидел ее сияющие глаза и волну шелковистых кудрей, у него словно земля ушла из-под ног и он понял, что вся его прошлая жизнь была только прологом к этой минуте.

После того как в хижине Нанетты Лебо появился Чэллонер, счастье Мики стало уже совсем безоблачным. Он, разумеется, не раздумывал, почему ему так хорошо, и ничего не опасался в будущем. Мики жил только настоящим, а в этом настоящем три существа, которых он любил сильнее всего на свете, были вместе, были рядом с ним, а больше ему ничего не требовалось. И тем не менее где-то в глубинах его памяти, надежно хранившей все важнейшие события, которые ему довелось пережить, таился образ Неевы, черного медвежонка. Мики не забыл Нееву, своего друга, своего брата, дравшегося бок о бок с ним, когда они встречали опасных врагов. И время от времени ему вспоминалась холодная, занесенная снегом пещера у вершины каменистого холма, пещера, в которой Неева погрузился в таинственный беспробудный сон, почти не отличимый от смерти. Но жил Мики настоящей минутой. Дни шли за днями, а Чэллонер все еще не покидал вырубки, да и Нанетта не уехала в Форт О'Год с помощником Макдоннелла. Индеец вернулся один и передал фактору письмо от Чэллонера, в котором сообщалось, что девочка кашляет и Нанетта боится пускаться в дальний путь, пока стоят такие морозы. Кроме того, он просил прислать ей некоторые припасы.

Хотя в первых числах января действительно ударили лютые морозы, Чэллонер по-прежнему жил в палатке на опушке, шагах в ста от хижины, и Мики то навещал своего первого хозяина, то отправлялся в гости к Нанетте. Это были самые счастливые дни в его жизни. Ну, а Чэллонер…

Мики видел все, что происходило, но понять смысл происходящего он был не способен. Прошла неделя, затем вторая, и в глазах Нанетты появилось особое сияние, которого Мики никогда прежде в них не замечал. Изменился и ее голос — он стал каким-то особенно задушевным и милым.

А потом настал день, когда Мики, лежавший возле колыбели, поднял голову и увидел, что его хозяин обнимает Нанетту и что-то говорит ей, а ее лицо озаряет невыразимая радость. Мики смотрел на них с недоумением. Это недоумение возросло еще больше, когда Чэллонер отошел от Нанетты, нагнулся над колыбелью и нежно взял малышку на руки, а Нанетта вдруг закрыла лицо ладонями и расплакалась. В горле Мики поднялось глухое рычание, но в это мгновение Чэллонер свободной рукой притянул к себе Нанетту, она обняла его и малышку и что-то говорила сквозь слезы. Мики не понимал ее слов — он вообще ничего не понимал, но он чувствовал, что сейчас не время рычать или бросаться к ней на помощь. Его охватило необъяснимое радостное возбуждение, но он сдерживал его и только смотрел во все глаза. Минуту спустя Нанетта опустилась на колени и крепко обняла его за шею, как только что обнимала Чэллонера, а Чэллонер приплясывал с малышкой на руках и весело ей что-то растолковывал. Потом и он сел на пол рядом с Мики.

— Мики, старина! Я теперь семейный человек, слышишь? — торжественно объявил он.

Мики попытался понять — и не смог.