Теперь уж каждому из них было почти по полгода, и по своим размерам они уже перестали быть медвежонком и щенком. Теперь уж это были медведь и собака. Угловатые формы Мики уже сгладились и приняли свой настоящий вид; его грудь развилась; шея вытянулась и уже не казалась такой непропорционально короткой сравнительно с величиной головы и челюстей, – и его тело увеличилось и в длину, и в обхват, и вся его фигура теперь была вдвое больше, чем у самой крупной обыкновенной собаки его возраста.

Нива потерял свою детскую шарообразность и неповоротливость, хотя еще больше, чем Мики, доказывал на себе, что он не зря провел эти полгода без матери. Но больше уж он не чувствовал той нежной любви к покою, которая наполняла его раннее детство. Кровь его породы уже начала сказываться в нем, и при встрече с врагами, во время борьбы, он уже не искал для себя безопасного местечка, а прямо выходил один на один, даже и в тех случаях, когда крайние последствия казались ему до ужаса неизбежными. Говоря проще, в нем, как и в большинстве медведей, стала развиваться охота к поединкам. Но если бы нашлось еще более подходящее определение, то оно могло бы с еще большим основанием быть применено и к Мики, этому верному сыну своих родителей. Он тоже был большим задирой. Оба еще молодые, они уже все были покрыты шрамами и рубцами, которыми могли бы гордиться под старость. Вороны и совы клювами и когтями, волки зубами, раки клешнями, – все они оставили на них свои следы, а у Мики на боку зияла плешь в восемь дюймов длины, оставленная ему на память волчицей. И теперь, когда Мики вел Ниву на новые приключения, медведь послушно следовал за ним, но уже с другим настроением, чем то, с каким он обыкновенно отправлялся промышлять для себя еду, которая всегда составляла для него главное в жизни. Это не значило вовсе, что Нива лишился своего аппетита. Он мог съесть в один день более, чем Мики в три, в особенности, если принять во внимание, что Мики ел два или три раза в день, тогда как Нива предпочитал кушать всего только один раз, но зато беспрерывно с рассвета и до ночи. Находясь в дороге, он всегда и не переставая что-нибудь жевал.

На целую четверть мили, в пространстве между двумя грядами холмов, где, картавя, по каменистому ложу стремился куда-то ручеек, тянулись заросли великолепнейшей во всей стране Шаматтава дикой черной смородины. Крупные, как вишни, черные, как чернила, и от спелости надувшиеся так, что чуть не лопалась на них от наполнявшего их сладкого сока кожица, ягоды свешивались с кустов целыми гроздьями и в таком множестве, что Нива мог свободно срывать их с веток ртом и есть. Во всей этой дикой пустыне ничего не могло быть более интересного, чем эти почти перезрелые ягоды черной смородины, и это ущелье, в котором они в таком множестве произрастали, Нива уже заранее стал считать своею личною собственностью. Мики тоже уже научился есть ягоды. Кроме того, Мики привлекало это местечко еще и по другим соображениям: здесь было много молоденьких куропаток и кроликов с нежным мясом и вкусным запахом, которых он ловил так же легко, как и глупых кур. Были здесь также кроты и белки.

В этот день, едва только они принялись набивать себе рты сочными ягодами, как до них донесся безошибочный звук. Безошибочный потому, что они тотчас же узнали, кто его производил. В двадцати или тридцати ярдах выше их кто-то шумно пробирался сквозь смородинные кусты. Какой-то неизвестный похититель вторгался в их сокровищницу, и тотчас же Мики оскалил зубы, а Нива в злобном ворчании сморщил свой нос. Оба они подкрались на цыпочках к тому месту, откуда доносился этот звук, пока наконец не увидали себя на небольшом открытом пространстве, которое было так же плоско, как стол. В центре этого пространства росла группа смородинных кустов не более двух ярдов в обхвате, и почти сплошь черных от ягод. Перед ними, поднявшись на задние лапы и захватив в передние отягченные плодами ветки, стоял большой молодой медведь, раза в четыре больше, чем сам Нива.

В первый момент гнева и удивления Нива не принял во внимание эти размеры. Он испытывал приблизительно то же самое, что и человек, возвратившийся к себе домой и увидевший, что всем его имуществом распоряжается кто-то другой. К тому же в нем заговорила еще и амбиция, которую, как ему казалось, было легко удовлетворить, а именно – выбить спесь из представителя его же собственной породы. То же чувство, казалось, испытывал и Мики. При обыкновенных условиях он немедленно пустился бы в драку и прежде, чем Нива решился бы выступить сам, он уже подскочил бы к бессовестному браконьеру и вцепился бы ему в горло. Но сейчас что-то осаживало его назад, и Нива бросился на ничего не подозревавшего врага и, как молот, ударил его своим телом прямо по ребрам.

Полный удивления, со ртом, набитым ягодами, несчастный, почувствовав на себе силу удара Нивы, покатился, как туго набитый мешок. И прежде чем он смог что-нибудь сообразить, – а ягоды в это время потоком сыпались у него изо рта прямо на землю, – Нива схватил его за горло – и потеха началась. Сцепившись между собою всеми восемью ногами и стараясь действовать ими вовсю, оба дуэлянта катались по земле, сжимая друг друга в объятиях и стараясь задавить один другого, вертясь при этом, как две обезумевшие мельницы. Для Мики было почти невозможно понять, кто из них был в худшем положении – Нива или молодой незнакомец; по крайней мере с три или четыре минуты он находился в сомнении.

Затем он услышал голос Нивы. Он был чуть-чуть слышен, но Мики безошибочно угадал в нем звук тяжкой боли.

Тогда он подскочил к медведю и схватил его за ухо. Это была свирепая, ужасная хватка. Сам отец Нивы при подобных обстоятельствах громко завизжал бы от боли. И молодой медведь завыл в агонии во весь свой голос. Он забыл обо всем на свете, кроме ужаса и боли от этого нового для него существа, которое вцепилось ему в ухо, и воздух наполнился его отчаянными воплями. И Нива понял, что за него вступился Мики. Он высвободился из-под своего обидчика и сделал это как раз вовремя. Потому что снизу, как рассвирепевший бык, уже неслась на помощь к своему верзиле-сынку его мать. Нива успел увернуться от нее в сторону, как мячик, когда она со всего размаха на него замахнулась. Потеряв даром удар, старая медведица в крайнем возбуждении бросилась к своему вопившему от боли детенышу. Повиснув радостно на своей жертве, Мики позабыл о всякой опасности, пока медведица не принялась отдельно и за него. Он заметил ее только тогда, когда она опустила на него свою тяжелую, как деревянное бревно, переднюю лапу. Он увернулся; направленный на него удар пришелся как раз по башке ее же собственному сыну с такой силой, что это сбило его с ног, и он, как футбольный мяч, отлетел на двадцать аршин в сторону и покатился вниз к ручью.

Мики не ожидал дальнейших результатов борьбы. Быстро, как стрела, он уже бежал вслед за Нивой через смородинную чащу вдоль ручья. Они вместе выбрались на равнину и добрые десять минут мчались без оглядки неведомо куда, боясь обернуться назад. А когда наконец они решились на это, то смородина от них была уже за тридевять земель. От усталости Нива высунул красный язык, и он болтался у него, как тряпка. Он весь был исцарапан и измазан кровью; вырванная шерсть клочьями висела по всему телу. Когда он посмотрел на Мики, то по грустному выражению его глаз собака заметила нечто, что могло бы быть принято за сознание Нивой своего полного поражения.

После описанной выше потасовки более не могло быть и мысли о том, чтобы Нива и Мики вновь возвратились в свой потерянный рай, в котором так соблазнительно росла черная смородина. От самого носа и до кончика своего хвоста Мики был искателем приключений и, подобно своим бродягам-предкам, чувствовал себя счастливее всего только тогда, когда передвигался с одного места на другое. Пустыня опять потребовала его к себе, овладела его телом и душой, и очень возможно, что и он, при создавшихся условиях его жизни, так же бы стал избегать теперь человеческих жилищ, как избегал их и Нива. Но и в жизни животных так же, как и в жизни людей, природа проделывает свои шутки и проказы.