— Мертв… мертв… — с горечью повторил энт, для которого разлука с Эллеором произошла, казалось, лишь несколькими мгновеньями раньше. — Как же больно, как больно… — две огромные и густые, словно мед, слезы покатились по его щекам. Тогда же он сложил плач, который приведу здесь, как пример энтского чувствия:

И действительно — вместе с этими стихами, все новые и новые слезы вырывались. Однако, когда он кончил их читать, или скорее петь необычайно тягучим, басистым голосом (а это заняло с четверть часа) — после этого он помолчал еще с четверть часа, и тут улыбнулся, проговорил уже совсем иным, светлым голосом:

— Ну, поплакали об ушедшем и довольно, надо думать, что он, где бы он теперь не был — более счастлив нежели мы здесь. Оно то и хорошо — оно то и должно быть так… Так что и нечего по ушедшим печалиться. Все мы за ним рано или поздно уйдем — даже и мы, энты. Так что — пока нам жизнь дана, надо уметь радоваться, и не впустую ее прожить. Ведь не зря же нам жизнь дается…

Он еще много чего говорило и, постепенно, с каждым словом, набирался все большей и большей радости. Вот уже засмеялся, и какой же это был лучезарный, искренний смех! Хоббиты даже и позабыли о собственных переживаниях — тоже, вместе с ним, рассмеялись. Феагнор проговорил:

— Что ж, что ветвей немного поломано? Ничего — была беда да прошла. Весна всякой беды сильнее. Вы вон посмотрите только, как березонька сияет. Ах, сестрица, сестрица! Хорошо тебе здесь на раздолье — свободно…

И тут он в стремительном танце закружился вокруг березы, ну а она, столь ясно сияющая, занялась, казалось, еще более ярким светом, из глубин Ясного бора дыхнул блаженной запах тысяч крон, пенье обсуждающих последние происшествие птиц, оттуда нахлынула и вот уж и впрямь казалось, что нет силы которая могла бы нанести хоть какой-то вред красавице весне.

— Здравствуй! Здравствуй, милая моя! — со светлыми слезами на глазах, чувствуя себя так легко, будто он во сне был, проговорил, протягивая к березе руки, Фалко.

Вот он ухватился за одну из ее выгибающихся ветвей, и тогда энт отпустил хоббита, и тот ловко по этой ветви пробежал, перепрыгнул на настил, который оказался совершенно таким же, каким он его помнил — как он был и за сорок лет до этого. И тогда нереальность этих сорока лет вновь нахлынула на него — и так то хотелось верить, что ничего не было! Его окружал нежный, приветственный шелест листьев; некоторые ветви, плавно вздрагивая, даже касались его лица — словно нежные, прохладные пальцы гладили его кожу, волосы. Ему было хорошо, легко, но… все-таки подступали кошмарные виденья — все то, что он пережил, уже стало частью его, и не мог он от этого избавиться. Вот мелькнуло рассеченное шрамами, одноокое лицо Робина, и он вскрикнул в страдании, и он бросился к стволу, и обнял его так плотно, как только мог, и стал целовать в исступлении, и в исступлении же шептать:

— Излечи! Излечи — молю тебя об этом! Березонька — вырви из меня всю эту боль! Сделай так, чтобы я прежним стал!

По прежнему сладко шелестели листья, по прежнему некоторые из них ласкали и волосы; тут он, пожалуй, чувствовал себя в безопасности, чувствовал, что всей той жути не пробраться под эту крону, и, все-таки, спокойствия не было. Теперь уж он не мог забыть ни Робина, ни все иных.

— Помогите! Помогите!! Помогите!!! — кричал он все в большем исступлении, неведомо кому, и повалился на навес, раскинул руки, стал целовать этот навес, затем кое-как приподнялся — вновь стал целовать березкин ствол, и все то слезы, все то молил: — Береза, миленькая ты моя!.. Я уж так от боли то этой измучился, что… Вот ежели песню я тебе спою, так, может, излечишь все-таки… — и он запел дрожащим, надорванным голосом, величайшие усилия прилагая, чтобы сбиться, так как все вихрилось, путалось в его голове:

Однако, несмотря на то, что проговорил он эти строки с великим чувствием, никакого облегчения ему не принесло. И еще нежней шелестела крона, и каждое прикосновение листьев казалось поцелуем, но внутри его не было никакого покоя — внутри Фалко лишь только боль была. Несколько раз он начинал плакать, и тут же вытирал, пытался улыбнуться, говорил какие-то сбивчивые, неискренние фразы о спасении, о исступлении, но над всем главенствовала боль, и он не мог уже оторваться от мысли о своих сыновьях — вспоминал их вновь и вновь. Вот вскочил на ноги, хотел броситься куда-то — он не знал, куда можно броситься, но он просто не мог оставаться на месте — он должен был хоть что-то делать. И в это время раздался голос Феагнора:

— Ну, вот и ваши приближаются; только, похоже, они не очень то дружелюбно сейчас настроены…

И действительно — со стороны Холмищ приближался довольно большой отряд хоббитов. Они шли плотной толпою, и были вооружены. И хотя вооружение их не представляло чего-либо, кроме вил, грабель, да еще пары-тройки клинков подаренных им Лотлориенскими эльфами — все-таки выглядели они внушительно. И здесь надо кое-что объяснить: дело в том, что эльфы, видя сколь беззащитен этот народец, что говорится — взялись за него. Они обучали их приемам ведения боя, боевому построению, и вообще всему, что могло понадобиться при нападении врага. Конечно, миролюбивые хоббиты таковыми и остались, и никакие уроки не могли из них сделать грозных воителей. Но кое-чему они все-таки научились, и вот теперь в этом отряде были только мужи — жены же их и дети уже отходили к Ясному бору; также, в Лотлориен был отпущен белый голубь с тревожной вестью, и через несколько часов уже должна была подоспеть подмога — отборная эльфийская конница. Конечно, можно было понять тревогу хоббитов, когда на их родные, с такой любовью обхоженные холмы обрушилась эта страшная буря. Сразу же всплыли все древние сказания, и многие дрожали от ужаса, многие рыдали, и, все-таки, под предводительством старейшин родов, некоторые из которых еще помнили страшную ночь нападения орков и дракона — под их предводительством они вошли туда, откуда слышался хохот и громкий голос Феагнора (он и среди холмов эхом разносился). Они вышли к ним навстречу, думая, что — это он и есть причина страшной бури. Сначала они, стараясь набраться храбрости, громко друг с другом разговаривали, обсуждали последнее происшествие, однако, когда увидели эту, возвышающуюся на фоне Ясного бора высоченную фигуру — шли молча, а некоторые — опустив головы, думая только о том, как бы не струхнуть бы окончательно, да не броситься прочь.