Маэглин вскрикнул, когда увидел, что глаза братьев из глубин своих наливаются вороньей тьмою, попытался было что-то сказать, да уж не мог — зато девочка смогла вырваться, и, подбежав к драконы, перехватив его за раскаленную, черную губу, закричала отчаянным, сильным гласом:

— Да что ж это?!.. Сожги же! Ну же! Перед тем, как уйти в свой полет вечный, хоть еще один…

Но голос ее тонул в вое ледяного ветра, который без жалости бил и хлестал их, который прижимал ее к этим раскаленным черным губам, так что с одной стороны для нее был нестерпимый холод, а с другой жар; и она, не слыша собственного голоса, все шептала:

— Дыхни же — в самый последний раз — прости тихо-тихо дыхни! Миленький, ну что тебе стоит… И их не станет… и всей этой боли не станет… все прервется… Пожалуйста, милый…

Мрак, который клубился над ними, вдруг налился ослепительным белесым сиянием, и лопнул раскаленным копьем, которое пронзило израненное тело дракона в спину, пригвоздило его к земле, и тот слабый-слабый отголосок пламени, который полыхал до этого в его полуприкрытых очах, теперь потух окончательно, и… все-таки вырвалось последнее дыханье — совсем незначительное, оно, все-таки, обратило девочку в пылающий факел, который метеором промчался в воздухе, и веером нежных, сияющих искр вознесся вверх, прорезая клубящиеся толщи все выше и выше — к звездам. Маэглин бросился за этими искрами — в напряженном, мучительном прыжке ему даже удалось поймать одну из этих искорок, и она оказалась такой жаркой, что прожгла его ладонь до кости — он, конечно же, не почувствовал этой боли физической, но он орал и орал, он метался по земле, он ломал об эту уже изодранную, выжженную землю ногти, но воплей его не было слышно за надрывными завываньями ледяного ветра…

И, все-таки, братья отчетливо слышали каждое его слово — слышали и не придавали ему какого-либо знания. Так же, слышали они и завыванья волчьей стаи, и рев орков, и голоса эльфов — слышали и понимали каждое из того бессчетного множества слов, которое звучало тогда в воздухе — слова налетали и сталкивались, неслись безудержным, стремительным потоком — и в каждом слове было чувство — гневное, героическое, чувство боли, чувство отчаянья — и все это они воспринимали, и все это проносилось через них — и они кричали от боли, от страха перед этим, неожиданно на них нахлынувшим океаном тьмы…

И до этого окружающее было и уродливо и чуждо — теперь это только больше усилилось, теперь это было скопище уродливых теней, которые вливались в самую душу, словно пиявки, всякий свет из нее высасывали — казалось, есть только боль да мрак — этот хаос вихрящийся, и нет смысла бороться — борьба принесет только большую муку, но ничего то они не достигнут — потому что и нет ничего за пределами этого хаоса. Быть может, нечто подобное испытывал когда-то, на зареве времен Иллуватор, и он смог победить отчаянье хаоса, но ведь никто среди них не был Иллуватором, и никто не мог этому противиться — они, измученные, ослабшие — они сдались, они приняли этот хаос, и не рвались больше к свету. И где-то в этом судорожном мелькании теней гремел голос ворона:

— Теперь проявите свою мощь!!! Теперь, когда кольца наконец-то на ваших руках, смерть — этот ужаснейший из даров Иллуватора — она больше не властна над вами! В вас великая сила — так подымите же свои клинки, и идите на эти орочьи армии — освобождайте Эрегион! Ведь вы же этого хотите?! Что ж вы медлите?!! Скорее! Поспешите, чтобы освобождать!

Тогда же почувствовали они страшную боль — что-то происходило с их костями, и вот затрещали ладони — разорвались, и вот уже, сотканные из их плоти, затемнели в их руках клинки — сначала еще жаром исходили, но затем — ледяной коростой покрылись; затрещали даже от нестерпимого холода, который их продирал…

А Фалко был рядом — он понимал, что теперь вот все проиграно, а, все-таки, никак не мог с этим смириться — все пытался бороться. Вот проговорил:

Конечно, в словах его была пронзительная мука; конечно, он из всех сил пытался бороться, но… его слова хоть и были услышаны, не принесли им никакого света — они пребывали теперь в таком причудливом и болезненном состоянии, в каком не пребывали никогда прежде — это было состояние не постижимое для любых форм человеческой жизни — они видели там ад. И ворон раскаленным жалом рокотал над ними:

— Поднимитесь, поднимитесь — неужели можно медлить хоть мгновенье? Убейте сначала это ничтожество под ногами, потом Эрегион освободите, ну а дальше — дальше вся вселенная будет у ваших ног…

Однако, эти слова о грядущей славе, не зажгли в них прежних порывов — было только холодное отчаянье, да еще — осознание собственного бессилия — не было никаких мыслей, только тупая, ноющая боль, да еще смирение перед тем, что ждало их — перед тем, о чем одно упоминание повергло бы обычного человека в ужас…

Нет — они не убили тогда ни Фалко, ни Барахира — видно, так уж было предуготовано роком — они просто оттолкнули их в сторону, ну а сами же, заходясь страшными, надрывными воплями, бросились куда-то, куда глаза глядят. Когда, минуя несколько минут, вдруг оказалось, что смерть приобрела десять прекрасных помощников — в эти роковые мгновенья я, все-таки, оставлю их. Я уже писал об этом и не раз — что же описывать вновь бесконечные взмахи клинками, нескончаемые вопли, хруст костей, брызги орочьей крови… Все это уже было… было… И им, неуязвимым, казалось, что они рубят так уже не день, не два, но целую вечность; наносят такие вот удары — все смешалось… смешалось…

И вновь я перенесусь к себе, в весну, в башню. По прежнему за окном сияет солнце… Теперь читатель может быть даже и раздражен таким частым перескакиванием. Поверьте — я не хотел этого делать, но просто смерть моя как никогда близка и не уверен смогу ли довести начатое до конца, хватит ли сил — нет, нет — кому же передать? Нэдии ли?.. Сердце останавливается… Рука едва движется… Нэдия не сможет — как же звонко она сейчас засмеялась… Какой чудный, детский смех, какое милое пение — надобно только ухватится за него — сердце бейся же! — что же ты такое слабое? Сердце, сердце мое — бейся же… Что же она поет…