Новая жизнь началась и для всего этого маленького, затерянного среди снегов поселения. Не было почти никаких разговоров, как о Вэлде — она, прекрасная, пришедшая из иной, лучшей жизни, занимала все их время — разговоры были восторженные, и время летело как-то незаметно, в счастливом вихре созидания. Все возвышенные разговоры, все устремления к высшему, тому, что небесным светом сияло на холме. Они чувствовали себя так, будто в каждом мгновенье умирали, и открывался пред ними тот бесконечный, небесный мир. Они ходили к ней как ходят в храм… в живой храм, где живет само божество. Они пребывали бы там все время, если бы можно было, если бы все-таки не забота о собственных семьях. Наверное, даже эльфы Валинора, пребывающие в свете были не так счастливы, как эти люди из этой маленькой северной деревушки.

Ну, а Вэлда… и для нее время летело стремительно — каждый день она совершала какие-нибудь добрые дела, излечивала кого-нибудь, просто кормила, просто наполняла души светом своей любви. Время летело незаметно, и она росла — она росла вместе с природой, и она наполняла ее мудростью, и… печалью. Иногда приходящие к ней видели, как стоит она в некотором отдалении от своего домика, как смотрит своими волшебными, звездными очами в глубину небес, и, казалось, видит что-то недостижимое для их взоров, что-то такое прекрасное, что и представить себе невозможно. И тогда они в молчаливом благоговении опускались перед нею на колени, и молили, чтобы и им хоть когда, хоть после смерти открылось то, что видит она теперь.

Но на самом то деле Вэлда видела в небе тоже, что и все остальные — только небо, бескрайнее, глубокое, но… она ждала вновь своего названного брата, того, в ком почувствовала вторую половину своей души — небесного оленя. И когда пылало в небесах Северное сияние, она протягивала к этому сиянию руки, и молила, чтобы раскрыло оно перед ней свои объятия, чтобы вновь открылся тот небесный сад. И все ждала она, что вот зазвенят волшебной музыкой высших сфер плывущие в воздухе, стремительные копыта, что сейчас вот встанет он пред нею ясноокий, мудрый, взмахнет своими рогами, и коснутся ее лица, словно нежные поцелуи, лепестки небесных цветов. Она стояла на грани своего маленького сияющего оазиса, перед бескрайними снежными полями, иногда начинал завывать ветер, вокруг вздымались и шептали, и плакали, и рыдали горестно что-то снежинки, а она все стояла, одинокая, с поднятыми к этому сиянию руками, и все ждала… ждала… но сияние медленно уходила, проступали далекие, холодные звезды, ну а еще чаще — небо заволакивалось завесой туч, и буря вступала в свои права — она выла и металась, и ревела, и трещала, и в нескольких шагах уже ничего не было видно. При таком ветриле вообще очень трудно было удержаться на ногах, и Вэлда медленно возвращалась в свою избушку, там садилась на лавку, и смотрела в глаза кого-нибудь из своих зверей — и тот зверь понимал ее боль, плакал вместе с нею. Выла вьюга, но вся мощь северного ветра была не властна что-либо сделать с небесным садом — все эти нежные растения были так же неподвластны буре, как и породившее их сияние…

Шло время, и вот уже вышли замуж ее сестры, вот уже выросли их дочери и сыновья, состарилась и умерла мачеха — перед смертью это была добрая, светлая старушка, которая просила прощения у Вэлды, а та упала к ее морщинистым стопам, оросила их своими жгучими слезами, покрыла поцелуями. Небывало долго прожила и мачеха, и сестры Вэлды, и все, кому посчастливилось жить в одно время с нею — но всех забирала смерть. Так незаметно пролетели и ее годы. Прожила она очень-очень долго, и вот в один вечер почувствовала, что в эту ночь за ней должна прийти смерть. Она всегда была очень ласкова со своими верными зверьми, ну а в этот вечер расцеловала всех их. Пришли к ней люди из деревни, а она, вся в слезах, смотрела на него, и тот счастливец, ушел просветленный, и до конца своих дней хранил в себе ее свет, и иным его дарил…

Потом она попросила, чтобы звери ушли, и осталась одна. Она потушила и печь и все свечи, раскрыла окно выходящее на север, и встала перед ним. Ее лицо было морщинистым, волосы — совсем седыми, но вот очи остались прежними — это были сияющие, льющие свет очи любящей девы. Подобно звездам выкатывались из них светлые слезы — она была счастлива, она знала, что в эту ночь произойдет встреча…

На следующий день жители деревеньки нашли ее избушку пустой, а чудесный сад — занесенным снегом. Надо ли говорить, как плакали они. Казалось, на многие месяцы глубокий траур окутал весь мир…

На этом оборвется сторожил-рассказчик, и взглянет в окно, туда, где уже сгустились сумерки, где сияют над снежными просторами звезды, а скорее — ветер завывает и несет в себе мириады снежинок, и ничего невидно кроме этого марева. В глазах сторожила слезы, чувствуется, как любит он ту, о коей с таким пылом рассказывал. И ты спросишь у него дрогнувшим голосом:

— Что же дальше — неужели ничего не осталось?..

Но тут же ты и прервешься, взглянешь на эти сияющие святостью стены, и поймешь, что осталось достаточно, сторожил же скажет:

— Подожди до утра…

И что, право, остается, как не дожидаться рассвета? Не идти же из этого сияющего места в лютую, ревущую бурю?..

Длинна северная ночь, но вот закончилась она, вот вышел ты в сияющий небесной белизной дворик, и там, у согбенного ствола древней березы, увидишь один единственный, выстоявший против бури и времени цветок. Его достаточно, чтобы заплакать, чтобы в благоговении опустится перед ним на колени. Одного лепестка было бы достаточно, чтобы поверить…

Любовь всесильна, любовь высится над временем и пространством, любовью был создан этот мир. И две любящие души, две половины единого целого будут вместе — пусть меж ними иллюзии жизни, пусть невообразимые просторы — они все равно будут вместе.

И пока Фалко рассказывал, время потеряло свой ход для хоббитов. Ничего не было кроме этих возвышенных видений. И только когда прозвучали последние слова, то поняли они, что уже идут. Не в мрачный Мордор — нет — они шли к родным Холмищам. Ветер подгонял их в спину.

— Да, да — именно так и должно быть. — молвил Хэм. — Мы оставили смерть позади, ну а впереди — жизнь. Жизнь, жизнь — только жизнь, ничего кроме жизни. И что это мы вообразили о своем предначертании!.. Да — у каждого хоббита с самого рождения есть предначертание, и это прекрасное предначертанье, и горжусь я им — каждый хоббит землю возделывать должен. Сад растить. В этом его истинная любовь. Это ли не прекрасно?.. А, Фалко, вот вырастим такой сад, что всем на загляденье будет, чтобы радовался и стар и млад — вот тогда и умрем… Умереть то всегда успеем — впереди целая вечность. Верно я говорю?

— Верно… — глухим, тихим голосом отвечал Фалко.

Так, держась друг за друга, прошли они еще сколько-то, неведомо сколько. Идти было достаточно легко, и почему-то казалось, что до родных Холмищ осталось совсем уж немного. Хэм пытался улыбаться, говорить, что да, мол — они теперь выбрали верную дорогу, даже пытался напевать разные хоббитские песни, но вот в какое-то мгновенье понял, что делает все это затем лишь, чтобы не было страшно. Но бесполезно — с каждым шагом все равно нарастала тревога, боль в сердце. С каждым шагом он все более понимал, что сейчас вот Фалко остановится, развернется — пойдет назад, в Мордор, и все больше Хэм понимал, что ничего уж здесь не поделаешь, что так предначертано судьбой. Так и произошло — Фалко вдруг резко остановился, весь согнулся, задрожал, и прошептал:

— Прости… прости, но не могу так… Неужели ты не чувствуешь…

— Да, да… — плача, шептал в ответ Хэм. — Конечно понимаю, конечно — чувствую. Не говори ничего — раз сердце говорит, что мы должны быть с ними, значит уж и будем…

Они не говорили больше ни слова, просто повернули, и зашагали навстречу ураганному, ледяному ветру, навстречу ударам снежных полчищ. Казалось, совсем недолго делали они шаги к этим родным Холмищам — всего лишь несколько сладостных, действительно счастливых минут. Однако, оказалось, что они успели отойти уже на значительное расстояние от Пепельных гор — они как бы убрались за снежные поля. Едва-едва проступали в мертвенном, блеклом свечении их израненные, изломанные вершины — иногда оттуда доносились вопли. Кажется — их звали на помощь.