Поднял руки Робин, заговорил, закричал со страстью, рыдая. И, хотя не было слышно ни одного слова, конечно, ясно было о чем он вещает. Но на этот раз слова его были бессильны — вот ударила в его фигуру молния, и даже на расстоянии нескольких десятков метров чувствовались волны жара. Фалко был рядом, и он бы разом обратился в пепел, если бы один из порывов ветра не отнес бы его все-таки чуть в сторону. Теперь хоббит вскричал, и, ничего не видя за сиянием, не чувствуя, что плоть его обугливается и дымиться, медленно, шаг за шагом, стал прорываться к своему сыну. Он даже не понял, что дух его покинул тело — он просто получил большую свободу, и оказался вдруг в верхней части купола, в кровяном мареве, на много верст выше гибнущих, обреченных. Он просто понял, что враг его ворон теперь рядом с ним. Вначале он бросился на врага, но тут понял, что это не поможет, что это не верный путь. Но тут он вспомнил Холмищи — сначала это был хрупкий, весь перекошенный кровавыми вспышками образ, но вот он вырос, окреп — сладостными волнами пришло к нему спокойствие.

Он стоял, обняв ствол милой березы. Совсем недавно прошел дождь, и в умиротворенном свете закатного солнца, в этих мягких, женственных, вечерних тенях взошел туман, клубился сказочными, прекрасными образами — невозможно было оставаться безучастным, наблюдая эту красоту, невозможно было усомниться, что какая-либо мрачная сила сможет причинить хоть какой вред этому. И тогда Фалко заговорил, запел, продолжая начатую братьями поэму — последнюю поэму:

Так вещал маленький хоббит Фалко, а точнее дух его — дух для которого не существовало ни понятий пространства, ни времени. Он не видел того кровавого марева которое яростно вокруг него клокотало, бросалось на него, яростно ревя, жаждало поглотить это ненавистное пение — но было бессильно, и не могло уйти.

И эта вздыбившаяся на многие версты громада ревела. О, как же она ревела! В ту жуткую, запомнившуюся всем жителям Среднеземья ночь, рев этот слышался от жарких стран, и до безжизненных ледников, от диких степей востока, и до Серых гаваней, да и Нуменоре его слышали…

В эту ночь государь Нуменора Тар-Минастир, тот самый, который двадцать лет назад благословлял новорожденных Вэллиата, Вэлломира и Вэлласа, в одиночестве взошел на вершину Менельтармы. Он прошел через сотканные из миров чертоги Иллуватора, и стоял теперь над восточным склоном, созерцая тот мир в котором привелось ему жить и править. И здесь это была очень тревожная, жуткая даже ночь. Он стоял, а в лицо его бил холодный ветер, в нем слышались стоны, завывания бесприютных духов; стремительно, и так низко, над самой головою проносилась рваная череда темных облаков. В них виделись образы грядущего, и хоть все они расплывались слишком стремительно, чтобы можно было уследить хоть за одним — государь явственно понимал одно — это темное будущее, там боль, разрушение, много слез и крови. Он ведал про это будущее еще и прежде — сердцем чувствовал, но теперь его охватила дрожь — он предвидел гибель Нуменорской земли. И то, что казалось незыблемым — Менельтарма пошатнулась, и вдруг накренилась рухнула в темную бездну, которая сомкнулась над нею — и тогда Тар-Минастир впервые за все время своего правления закрыл лицо руками, вскрикнул, зарыдал жгучими слезами. А потом, когда открыл он глаза, то увидел эту пышущую кровавым светом, восходящую на восточном небосклоне, поглощающую звезды гору, тогда же услышал он вопль боли, а вместе с ним и гармоничную, чарующую музыку, в которой слышались и слова — самые, казалось, близкие ему сердцу — однако, как не прислушивался он, так и не смог разобрать ни одного слова. В верхней части этой ревущей громады увидел он звезду, более прекрасную, более яркую нежели Эллендил, более прекрасное, нежели что-либо виденное им до этого. И тогда он забыл о собственных горестях, забыв о том мрачном роке который навис над его землею, и, созерцая только эту звезду, зашептал: