— Восемьсот первый готов показать класс!

— Взлетайте, восемьсот первый, — разрешил белобрысый лейтенант, занявший кресло инструктора у пульта.

Санька вывел до упора сектор газа и, когда турбина вышла на взлетный режим, отпустил тормоза. Взлетная полоса стремительно скользнула под фюзеляж, стрелка вариометра пришпоренной лошадью метнулась по циферблату, и — Санька даже ахнуть не успел — самолет набрал две тысячи метров.

— Выключите форсаж, восемьсот первый, — насмешливо сказал лейтенант. — Так можно и в космос улететь! Делайте первый со снижением.

Но едва Саня надавил красную кнопку на приборной доске, едва двинул ручкой управления и правой педалью, как в наушниках снова щелкнуло:

— Возьмите курс двести десять: слишком удалились от аэродрома!

Потом наступила тишина. Невыносимо долгая и тоскливая. Старлей доблестных ВВС впился глазами в приборную доску. По расчетам, он давно должен приземлиться и даже зарулить на стоянку. Но странно — ни неба, ни полосы не было видно. Перед фонарем кабины стоял мрак. Противный черный мрак. Да и приборы вели себя непонятно: резко, точно от удара, чиркнули стрелками по циферблатам и намертво застыли, будто их выключили.

— Земля, — неуверенно сказал Санька. — Как вы там? Я вроде уже должен приземлиться.

— У нас была минута молчания, восемьсот первый, — глуховато, откуда-то издалека донесся голос белобрысого лейтенанта.

— Не понял.

— Вы врезались в землю в ста двадцати километрах от аэродрома!

Так трагично и бесславно закончился для Саньки первый полет. После второго старлей доблестных ВВС стянул мокрую от пота рубашку и, молча выслушав замечания белобрысого, ни на кого не глядя, снова полез в кабину. И снова «столкнулся» с землей на посадке. Кое-как приземлиться удалось лишь после четвертой попытки.

— Это я понимаю! Это машина! Не эроплан — мечта! — красный как рак Саня пожал руку лейтенанту. — Честно беру свои слова обратно. Был молод и глуп. Исправлюсь.

— Желаю удачи! — засмеялся лейтенант.

И удача пришла к Сане Сергееву. Забросив кино, рыбалку, он до поздней ночи сидел над скупыми инструкциями и наставлениями, работал на тренажере, вместе с инженерами-механиками перебрал всю машину — от винтика до винтика. Зато первый же контрольный полет выполнил на «отлично». Ходил гордый и взъерошенный, говорил лишь о новом самолете, о его необыкновенных возможностях. Ропаев посмеивался: «утюг» стал очередной Санькиной любовью — любовью до гроба, как уверял сам старлей доблестных ВВС. До гроба ли? Ропаев знал: если завтра придет другая машина, стремительная и прекрасная, — Санька не устоит. Начнет сомневаться, мучаться, вечера три будет кругами ходить вокруг самолета, ощупывая плоскости, лючки, заглядывая в сопло мощного двигателя, посидит немного в кабине, проведет в раздумьях бессонную ночь, а наутро, начисто забыв старую любовь, отдаст сердце новой избраннице. В этом был весь Саня Сергеев — худенький, веселый, отзывчивый, загорающийся, по уши влюбленный в авиацию и в девушку Наташу. Только лучше Наташи никого в целом мире не существовало и не могло существовать, а в авиации устаревший самолет МиГ-17 заменил МиГ-19, потом появились МиГ-21, МиГ-23, и каждая новая машина была лучше прежней, расширяла диапазон творческих возможностей летчика. Так что, размышлял Ропаев, строго говоря, Санька любит не сам новый аэроплан, а, скорее, трудности его освоения, саму авиацию, ее дух и сущность.

И он был прекрасен в своей любви!

Единственное, чего ему не хватало, по мнению Ропаева, — это солидности. И оттого, что Саньке не хватало солидности, негласным лидером в их споре с самого начала стал спокойный, расчетливый Ропаев — капитан отличался почти в каждом полете. Первым, используя новую тактику, скрытно преодолел систему ПВО «противника». Первым обнаружил тщательно замаскированную цель. Первым отбомбился лучше всех.

Старший лейтенант Сергеев буквально наступал лидеру на пятки, но шел как-то неровно, со срывами.

И вот теперь, чтобы твердо доказать, что освоил новую машину не хуже капитана, он вызывает Ропаева на честный рыцарский поединок. Дудки! Это не честный поединок, а мальчишеская глупость. Особо-прочные пирамиды-мишени разбить из пушки невозможно! Пусть попробует! В их деле нужны не эмоции, а трезвый расчет.

— Значит, мешок трюфелей? — Капитан лениво двинул пешку вперед.

— Целый мешок, Володя!

— Проиграешь.

— Ни за что!

— Ладно. — Ропаев аккуратно поставил ладью на королевское поле, где самоуверенного старлея ждал полный мат. — Спорим! Разрушить пирамиды из пушки тебе не удастся!

— Я раздолбаю их! — Упрямо сжав губы, Санька склонил к доске побежденного короля.

В старшем лейтенанте Сергееве уживались два человека. Два совершенно разных человека сидели в нем, и, в зависимости от обстоятельств, то один выступал на первый план, то другой. Будто по очереди они выходили из тени и начинали говорить устами Сергеева, двигать руками и ногами Сергеева, думать головой Сергеева.

Одного из них Саня знал с детства.

Этот первый Сергеев был бесшабашно отчаянным и любознательным сорванцом. Совал нос куда надо и не надо, прыгал с обрыва в речку, строил по собственным проектам модели самолетов и транзисторные приемники в мыльницах. Однажды, на спор с Витькой по прозвищу Пыша, этот Сергеев пошел глухой ветреной полночью на деревенское кладбище и целый час просидел у могилы. Было жутко. Сердце ухало так, что, казалось, от этого стука все кругом содрогается. Но он сидел, сжав холодной рукой меченый камень, который Пыша вечером положил на самую дальнюю могилу. Сидел ровно час. Вокруг шелестели и двигались неясные тени. Надрывно кричала вдалеке испуганная птица. Над головой потрескивало старое дерево. От всех этих ужасов замирало дыхание, хотелось вскочить, взметнуться и, не разбирая дороги, броситься прочь. Но Саня, дрожа худеньким телом, сидел, медленно отсчитывая время. Нужно было сосчитать до четырех тысяч — так выходило чуть больше часа. «Три тысячи девятьсот девяносто девять… Четыре тысячи!» — Мальчишеское тело само метнулось в сторону, но первый Сергеев страшным усилием заставил дрожащие ноги остановиться и нарочито медленно пошел к деревне — они тогда с мамой отдыхали у бабушки. На околице, у жаркого костра, его обступили местные ребята.

— Ну? — выступил вперед необъятный Пыша. — Признавайся, шпана, где отсиживался?

— Вот, — Саня сунул ему меченый камень. — Держи.

Паша оторопел.

— А чего ты там… ви-дел? — спросил со страхом.

— А, — беззаботно сказал Санька, доставая из костра печеную картошку. — Покойников видел.

— Заливаешь!

— Сходи сам, узнаешь.

— Ты брось заливать! — Пыша сжал кулаки-гири. — По-обью!

— Не побьешь. — Санька медленно чистил картошку. — Слабо. Ты покойничков боишься. А они тобой, между прочим, интересуются.

Пыша разом обмяк, обвис кулем, втянул голову в плечи.

— К-т-о ите-ите-ресуется?

— Дед Евсей, что на той неделе помер.

— Врешь!

— А чего мне врать? Вышел дед из могилы — одни кости. Кожи совсем нет. Увидел меня, говорит: «Не бойся, отрок, ничего с тобой не сделаю, ежели мою просьбу выполнишь».

— То-чно дед Евсей, — выпучил глаза Пыша. — Все слова его. И «отрок», и «ежели». Дед Евсей.

Ребята, испуганно оглядываясь по сторонам, облепили Саньку, придвинулись к костру, а герой — хоть бы хны — с удовольствием уплетал горячую, дымящуюся картошку и будто не замечал всеобщего страха и любопытства.

— Ну? — робко сказал Пыша. — Чего же дальше?

— А дальше, — понизив голос, Санька строго посмотрел на Пышу, — дальше дед Евсей погремел костями, поохал, говорит снова: «Вчерась вечером, отрок, сосед мой, Витька Пыша, опять палкой-дюбалкой таскал вишни из мово сада…».

Тут Санька сделал томительную паузу. Пыша не выдержал, как подкошенный плюхнулся на землю — знал за собой грех.