Вино и коньяк – что предложения в русском языке: одни сложноподчиненные, другие сложносочиненные. Оттенки вкуса и запаха в вине состоят в «кровном родстве». Они появились на свет вместе, разом – и время только развило их способности. Они соподчинены и по отдельности не существуют, постоянно перетекая друг в друга.

Вот почему при описании вина позволительно импровизировать, а при слепой дегустации ошибаться.

Наоборот, коньяк – вещь сложносоставная в буквальном смысле слова. Мастер купажа сочиняет коньяк из разных спиртов, каждый из которых имеет свою «историю», «выражение лица». Иными словами, коньяк – это криптограмма, которую составил мастер, исходя из собственного таланта и чутья. А стало быть, другому человеку под силу ее решить, разгадать.

Сколько бы не «женили» спирты в одной бочке, происхождение и возраст все равно дадут о себе знать. Вырвутся наружу. Это и есть самое удивительное качество коньяка. Быть одновременно слитным и разобщенным, единым и дискретным. И тут коньяк снова напоминает историю, которая при всей своей неразрывности тоже ведь состоит из отдельных эпизодов. Вот почему коньяк (в отличие от «цельного» вина) никогда не надоедает.

Путешествие коньячного спирта в пространстве и времени – та же одиссея: метаморфозы очевидны, причины покрыты мраком тайны.

Полученный в результате перегонки спирт разливают в новые бочки и «запускают на орбиту» времени. Через 7–8 месяцев резкий фруктовый вкус благодаря «свежей» древесине смягчается, цвет становится светло-золотистым, появляется однозначный запах дуба. Это самое первое превращение спирта на пути к «сложносочиненному» предложению коньяка. Но пока перед нами только буквы, звуки, междометия.

«Темная азбука».

Теперь время переместить спирт из новых, агрессивных бочек в «использованные», «лояльные» – чтобы смягчить перепады развития. По прошествии 5–6 лет мы действительно встречаем «другого человека». Спирт научился говорить. Мы ясно слышим отдельные слова – «фрукты», «цветы». «Звуки дуба» благодаря трансформации лигнина превратились в «слово», и это «слово» – ваниль.

Спирт уже готов для участия в «сочинении» молодых коньяков.

Мы же «плывем» дальше.

Из немолодых бочек спирт перекладывают в старые. Они «выхолощены» по части танинов, зато пористы и дышат. В зависимости от влажности погреба спирт (и вода) из бочки испаряются: быстрее или медленнее. То, что испарилось, оседает в качестве грибка на сводах – «доля ангелов», как ее называют сентиментальные французы. Еще пять лет в таком плену – и в пробирке спирт десятилетней выдержки по общему счету. Это уже самостоятельный напиток, имеющий свой букет. Звуки сложились в слова, а слова составили небольшое предложение, где есть мед, кожа, табак.

Но самое интересное начинается еще «дальше». Когда спирт, особенно если он из Фин Шампани, достигает 20-летнего возраста, перед нами полноценное предложение. Где есть наречия и числительные, причастные обороты. Спирт становится трепетным, «долгим». Густым и легким одновременно. Его раскрытие растянуто во времени. Мед, кожа и табак декорированы эпитетами «липовый», «апельсиновая», «лесистый». Появились вводные конструкции – аромат состарившегося окисленного вина («рансьо»; напоминает запах старой винной пробки и лесного ореха; кто пил сухие советские белые вина, знает).

Потолок выдержки в бочке для самых престижных спиртов – это 45–50 лет. Дальше спирт теряет «нить беседы», «заговаривается». «Бредит». Поэтому из бочки его перемещают в стеклянную тару – оплетенные бутыли «бонбон» или «дам-жан». В них спирт прекращает развитие и ждет своего часа для участия в том или ином коньяке.

По меркам человеческой жизни спирт в стекле может хранится вечно. «Мартель» угощал меня образцом середины девятнадцатого века, в других домах встречаются еще более ранние экземпляры. Они бесценны, но скорее для истории, чем для коньяка как такового. Потому что спирт эпохи Третьей империи и спирт эпохи Майкрософта, запечатанные в стекло после одинаковых лет выдержки, абсолютно равны.

В них, конечно, заложена разная информация: кто, где и как.

Но «душевная зрелость» все равно – одинакова.

До середины XIX века коньяки из Франции экспортировались в бочках. Далее все происходило по месту назначения: и розлив, и этикетки. При такой схеме судьба коньяка зависела от вменяемости перекупщика. В России и особенно в ее провинции она была довольно невысокой, эта вменяемость. Самопальных напитков продавали настолько много, что некоторые из них даже попали в литературу: см. «Бесприданницу» с фальшивыми этикетками на помолвке.

Чтобы не связываться с посредниками, русские монархи засылали своих людей в Коньяк напрямую. Чтобы те отбирали и привозили только лучшее (так, например, возник дом «Меуков» – по фамилии поставщиков-братьев).

Но речь не об этом. Путешествуя, коньяк менялся. Два одинаковых напитка в двух одинаковых бочках, одна из которых осталась на берегу Шаранты, а другая отправилась в Англию, имели «на выходе» разницу во вкусе. Настолько заметную, что в истории коньяка возник термин early landed cognac. Тот, что провел на земле Англии – до розлива по бутылкам – время в бочках. А стало быть, имел контакт со знаменитым английским климатом. И уже не таков, что прежде.

Особенно это касалось коньяков дома «Хайн», который числился поставщиком английского двора. Самая вдумчивая дегустация была у меня именно в этом доме. И благодаря Бернару Хайну я смог оценить разницу двух «одинаковых» коньяков, оказавшихся по разные стороны пролива.

Но речь, опять же, не об этом.

Коньяк – напиток исторический, но одна из особенностей его «историчности» – в том, что коньяк потакает вашим собственным историям. Большая история коньяка тормошит вашу личную память, выуживая из нее для рифмы забытые эпизоды.

И вот один из них.

Дело было за полгода до моей поездки: Москва, зима и никаких виноградников. Я зашел в гости к друзьям в Литературный музей. Это старый особняк в Трубниках между Арбатом и Поварской, где есть уютный полуподвал, в котором по вечерам выпивают реставраторы и литературоведы, милейшие люди.

Хорошая компания плюс колумбийские девушки – что еще надо «однажды путнику зимним вечером»?

Музейщики в Трубниках люди очень небогатые. Однако напитки пьют исключительно дорогие, благородные. Я долго не мог понять природу этого феномена, пока наконец один из них не объяснил мне, что дорогие напитки – это единственная форма неофициальной благодарности, которую они принимают.

В тот вечер на столе красовалась початая бутылка коньяка «Готье».

Так сотрудников музея отблагодарил один небезызвестный поэт, решивший подшить к литературной славе лавры художника. Выставку его каракулей только что открыли на верхних этажах особняка.

А тут, внизу, шло свое застолье.

Рядом с бутылкой, прислоненная к вазочке, стояла картинка. Тушь, картон, какой-то романтический замок в облачных клубах – рисунок из разряда «ничего особенного», но вот автор, автор... «Теофиль Готье» – разобрал я подпись.

Они, музейщики, любили выпивать со знаменитостями.

Вечер еще гудел в подвале, когда заполночь я вышел на воздух. В кругах фонарей валил мокрый тихий снег, какой случается под оттепель ночью, когда люди, собираясь спать, задергивают шторы и замечают: снег, красиво. И вот им уже не до сна.

Москва задергивала занавески, а в Трубниках полыхали огни. Я выглянул из-за угла – в переулке снимали кино. Вдоль особняка рысцой бежал артист Меньшиков в роли Фандорина, а следом катилась камера на салазках. Из-за камеры на меня гаркнули.

Чтобы не мешать, я сунулся во двор большого доходного дома. Здесь тоже что-то снимали. Массовка, огни, кофе с бутербродами на приступке. Собственно, ради киношников двор и открыли.

Я прошелся по камню, осмотрелся. Обычный киношный бардак: провода, лампы, суета. Приметив дверь в углу, я спустился вниз. Она вела в подвал. Сыро, затхло, вода под ногами. Романтика, полный бред: зачем я сюда полез? В кармане отыскалась колумбийская зажигалка, и я щелкнул огнем.