Егор некоторое время думал.
— Мы собрались здесь,— негромко, задумчиво, как на похоронах начал Егор, глядя на бутылки шампанского,— чтобы...
Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряжения.
— Братья и сестры,— проникновенно сказал он,— у меня только что... от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их скажу.
Егор говорил серьезно, крепко, даже торжественно. Он даже несколько прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех.
— Весна...— продолжал он.— Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые...— Егор чего-то вовсе заволновался и помолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
— Троица скоро, чего же,— сказал кто-то за столом.
— Можно идти и идти,— продолжал Егор.— Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился — там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как курва, говорю и стыжусь своих же слов!
Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую — зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных.
— Вот вы все меня приняли за дурака — взял триста рублей ни за что выбросил... Но если я сегодня люблю всех подряд! Я весь нежный, как самая последняя... как корова, когда отелится. Пусть бардака не вышло — не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный,— я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга!
Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя несколько раз в грудь.
— Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирать?! Я не понимаю вас...— Егор прошелся за столом.— Не понимаю! Отказываюсь понимать! Я себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все!!! Идите воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то...— неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор.
Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: — Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть,— стреляйте!
Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение захлопали бутылки.
— Наливайте быстрей, пока градус не вышел!— распоряжался Егор.
— А-а, правда,— выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!
— Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
— Пролил?
— Пролил. Жалко добро такое.
— Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.
— Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...
— Ух, а шипит-то!..
— Милые мои!— с искренней нежностью и жалостью сказал Егор.— Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете шампанское... Я все больше и больше люблю вас!
На Егора стеснялись открыто смотреть — такую он порол чушь и бестолочь. ^Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
— Выпили!— сказал Егор. Выпили.
— С ходу — еще раз! Дазай!
Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник — дармовой.
— Ух ты, все шипит и шипит!
— Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
— Но вкус какой-то... Не пойму.
— Да, какой-то неопределенный.
— А?
— На вид — вроде конской мочи, а вкус какой-то... неясный.
— А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?
— Да, распирает как-то.
— Ага!.. И в нос бьет! Пей — хорошо!
— А вот градус-то и распирает.
— Да какой тут, к черту, градус — квас. Это газ выходит, а не градус.
— Так, отставили шампанское!— велел Егор.— Взяли в руки коньяк.
— А мы куда торопимся-то?
— Я хочу, чтоб мы песню спели.
— Э-э, это мы сумеем!
— Взяли коньяк!
Взяли коньяк. Тут уж — что велят, то и делай.
— Налили по полстакана! Коньяк помногу сразу не пьют. И если счас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами,— дам бутылкой по голове. Выпили!
Выпили.
— Песню!— велел Егор.
— Мы же не закусили еще...
— Начинается...— обиженно сказал Егор. И сел.— Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели, ели!..
Некоторые — совестливые — отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.
— Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
— Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
— Не захмелею. Ешьте.
— Ну, язви тебя-то!— громко возмутился один лысый мужик.— Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь?! Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.
— Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
— Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли?— хотела понять старуха.
Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула... Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься,— говорила она —Что же у тебя на уме, парень?»
— Любк?
— Ну.
— Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
— Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...
— Да он наговорит, только развесь уши.
— Я думаю так,— решил старик.— Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.
— Да он же и говорит!— обрадовалась Люба.— Ночую, говорит, здесь, на диване...
— Да все учреждения на ночь запираются!— стояла на своем старуха.— Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...
— Ну, мама!..
И старик тоже скорёжился на такую глупость.
— На кой она ему черт нужна, печать?
— Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из «развратников».
— Мы с тобой будем заводить,— тормошил он лысого мужика.— А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:
— «Вечерний зво-о-он...» — Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла.— Ну, чего вы?!— заорал Егор.
— Чего?— не поняли из группы.
— Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну — так «бом-бом».
— Да ты махнул, а сам поешь...
— Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую,— это не ваше дело.
— Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует,— подсказал Михайлыч.— Или в плену где-нибудь.
— В плену какие церкви?— возразили на это.
— Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно — церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
— Да пошли вы!.. Только болтать умеете!— вконец рассердился Егор.— Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
— Ну, давай. Ты не расстраивайся.
— Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: — «Вечерний зво-он...»...
— «Вечерний зво-он-он...»...
— Бо-м, бо-ом, бо-о-ом...— вразнобой «забили на колокольне»,— все спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
— Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.
Группа «бом-бом», да и все, кто тут был, растерянно помолчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести:
