— Это не дикость. Какая дикость? У нас в деревне все старики так: кто мог, завсегда сам себе гроб делал. Что я, не знаю, какой мне гроб сделают? Тяп-ляп — и готово. Лежи потом... в хреновом гробу. Там сук вылезет, там трещина... На кой мне это надо? Я лучше сам... все тут по-людски сделаю.
— А что, заболел, что ли?
— Ничего подобного. С пенсии — опять заболею. А так — ни одно ребрушко еще не ноет. А гроб... Сделаю — пусть стоит, место-то не простоит. Вот так, ребятушки, так, орелики мои... Ничего тут удивительного нет: все помрем. Я уж, слава богу, пожил. Да и еще поживем! Пенсия вот скоро... масла опять купим в магазине...— Старик искренне засмеялся.— По Юркиному учению — это масло. Потом хворать полезу на печку...
— Вот логика!— сказал Юрка, тоже улыбаясь.— Железная. А чего ты приехал, Вить?
— Да этот гусь-то... он больше не будет ходить. Мама не велела больше.
— Да?
— Да.
— Давайте чай пить, раз такое дело!— весело сказал старик. Отложил рубанок, стряхнул с рубахи и со штанов стружки.— Счас медку принесем, яблоков... Заварим чай с парами. Слыхали такой — чай с парами?
— Нет. А как это?
— А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил... У их там холода страшенные, вот они и выдумали чай с парами. Подмети пока, Юрка, а я за медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек попивали. Будем чаек попивать и беседовать.
Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать.
— Хорошо в деревне?— спросил он.
— Хорошо. Только скучно.
— Ну, это ты... не понимаешь. Разве там скучно? Это ты один там оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно.
— Может быть. Мне здесь больше нравится.
— Ну, конечно,— согласился Юрка.— Хорошо, что ты приехал.
— Я там скучал без вас,— признался и Витька.
— Мы тоже тебя тут вспоминали...
Вошел старик.
— Вот и медок. Счас... загуляем, запьем и ворота запрем. Не журись, ребяты,— не пропадем!
Брат мой...
В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
— Смотреть надо, а не ворон считать!
Сверху что-то отвечали.
— Слезь у меня, слезь... Я тут с тобой потолкую!— проворчал Иван.
— Вы Громов?
— А?
— Громов Иван Николаич?
— Ну.
— Телеграмма...
Иван взял телеграмму, прочитал... Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.)
Иван еще раз прочитал телеграмму. Склонил голову на руки.
Подошли двое рабочих из бригады.
— Что, Иван?
— Отец помирает,— сказал Иван не поднимая головы.
— Распишитесь,— попросила девушка.
— А?
— За телеграмму...
Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
— Наука.— Один из рабочих взял телеграмму, прочитал.
— Семен-то... кто это?
— Брат.
— Нда...
Подошли еще рабочие.
— Что?
— Отец у Ивана помирает.
...Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно...
...Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица... Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича... И разошлись. Сеня остался один.
...Вошел Иван.
Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу...
— Все уж... отнесли.
Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог... Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
— Ладно, перестань. Ладно, Сеня...
— Он все ждал... кхэх... На дзерь все смотрел...
— Ладно, Сеня.
Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый...
— Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу. Иван огляделся.
— Что же один-то?
— А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел.
— Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось... А до конца в памяти был.
Иван глубоко затянулся сигаретой.
— Может, поешь с дороги?
— Пошли на могилу сходим.
Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол... Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца... Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
— Завалится скоро,— сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат.— Перебрать бы — никак руки не доходят.
— Тут, я погляжу, все-то не лучше.
— А кому строиться-то? Разъехались строители... города строить.
Некоторое время шли молча.
— Почему так пусто в деревне-то?— спросил Иван.— Как Мамай прошел.
— Я ж тебе говорю...
— Да ну, все, что ли, разъехались?
— Много. А кто есть — все на уборке.
— У вас совхоз, что ли?
— Теперь совхоз... Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем.
— А сейчас где?
— В Березовском.
— А ты шоферишь все?
— Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный.
— Механик, что ли?
— Старший шофер, какой механик.
Пришли на кладбище.
Остановились над свежей могилой, обнажили головы... Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе,— все это действует на живых извечно одинаково: больно.
Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.
— Давай помянем,— сказал он.
Он оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату...
Иван выпил... Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:
— Прости, отец.
— Уберемся с хлебом — оградку сделаю,— пообещал Сеня.— И березу посажу.
Налил себе, тоже выпил.
— Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.
Обратно шли медленно.
— У тебя в семье-то все хорошо?— расспрашивал Сеня.
— Нету семьи,— неохотно ответил Иван.— Разошлись.
— Почему?
— Потом...
Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.
— Поживешь здесь хоть маленько-то?
— Некогда, Сеня.
— Поживи, братка. А то мне одному... Хоть с недельку. А?
Иван переменил тему разговора.
— Ты-то почему не женишься?
Сеня горестно оживился.
— Женись... когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит,— он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком,— а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева... Помнишь, нет?
— Ефима Ковалева?
— Но.
— Так она же вот такая была.
— А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту... как не знаю... Прямо задушил бы, гадину!— Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками.— Но я ее допеку, душа с меня вон.
— Красивая девка?
— На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь — во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая... Я как увижу, так полдня хвораю.
— Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая?
