Второй змий — разве может быть иначе при характере Шлимана и его, хотя и понятной, предвзятости? — это эфор Археологического общества. Его зовут Филиос, но, как считает Шлнман, именно буква «и» мешает ему стать другом, филосом, а докторская степень вовсе не доказывает, что он глубоко понимает требования науки. Правда, он намного лучше Стаматакиса, но не настолько, чтобы почти каждый день опять не возникало споров.

— Потрудитесь обращаться с черепками как полагается! — кричит Шлиман, извлекая — «в стотысячный раз!» — осколок расписного сосуда из ящика, куда складываются малоценные и лишенные орнамента черепки. — Известно ли вам, что делал ваш коллега Стаматакис в Микенах? Все черепки он хотел снова бросить в мусор, откуда я, стоя на коленях, доставал их с таким трудом. Когда же с помощью нескольких телеграмм руководителям Археологического общества и министру мне удалось внушить Стаматакису, сколь важны черепки, он впал в другую крайность и жаловался на меня, если я выбрасывал аттический и коринфский хлам!

— Боже мой, господин Шлиман, — Филиос пытается перейти на примирительную позицию, — согласитесь же, что с черепками просто горе. Можно подумать, будто древние народы на протяжении тысячелетий только и делали, что лепили горшки, а потом нарочно били и разбрасывали их, чтобы мы их снова собирали по кускам. Знаете ли вы, что из ваших микенских черепков не разобрана и не классифицирована еще и пятидесятая часть? За восемь-то лет! Теперь у нас снова одиннадцать ящиков нолным-полны. Неужели Археологическое общество ближайшие сто лет должно заниматься только вашими черепками? Конечно, о хороших черепках я не говорю. Но со всеми этими ничего не стоящими осколками без орнамента мы на самом деле не должны обращаться, как с драгоценностями.

— И кто только присвоил вам степень доктора, господин Филиос? Осколки горшков — это для археолога неиссякаемый источник познания, путеводная нить в хронологии древностей! Без них мы вообще не имели бы основы для датировки: ведь надписи, которые могли бы нам здесь помочь, относятся лишь к значительно более позднему времени. Черепки в моих руках — это то же золото. В Трое я бы до сих пор еще блуждал в беспросветной мгле, если бы с первого дня не сохранял все черепки, отмечая глубину их залегания и все другие данные. Надо мною тогда все смеялись, как это сейчас делаете вы. Но теперь пришла очередь смеяться мне, ибо ныне все делают так же, как и: и немцы, и американцы, и французы, а кое-где даже уже и греки. Они только не хотят признать, что научились этому от меня. Поищите себе другую профессию, Филиос, и дайте мне спокойно продолжать мою работу!

Филиос глубоко оскорблен, и не без оснований. В другой раз он возмущается, убежденный, что Шлиман и Дёрпфельд совершают сплошные глупости. Имеют ли они право просто уничтожать византийские могилы? Имеют ли право сносить стены, относящиеся якобы к более позднему времени? Имеют ли они право ради очень красивой, допустим, лестницы, ведущей к круглому бастиону, просто сделать пролом в другой стене? Как будто шестидесяти ступеней мало! Имеют ли они право так коротко и резко заявлять, будто углубления в полу мегарона — это вовсе не места, где, как ему казалось, стояли красивые кресла, а только следы от пифосов? Ведь кресла были бы куда декоративней и куда больше бы подходили для мужского зала!

Выход только один, решает Филиос, — заявить протест! Конечно, не Шлиману — это бесполезно и, кроме неприятностей, ни к чему не приведет, а Археологическому обществу, министру. Но увы, столь благоприятные для протестов дни — дни, когда раскапывались Микены, — канули в вечность. Археологическое общество не идет навстречу своему эфору, даже когда тот пишет: «Я болен. Я должен уехать отсюда. Я не могу больше этого выносить». А министр? Вульпиотес передает по телеграфу префекту Аргоса лишь одну короткую фразу: «Делайте все, что Шлиман сочтет нужным».

Если бы в крепости Тиринф были бы найдены одни стены, то и тогда раскопки, столь трудные и полные неожиданностей, выяснили бы множество вопросов, которые на протяжении двух тысяч лет оставались темными даже для самых искушенных толкователей Гомера. Но тогда вряд ли бы возникли новые вопросы, которые нельзя было бы разрешить в ходе дальнейших раскопок: ведь они продолжаются и в 1885 году.

Но в Тиринфе найдены были не только стены. Пространство между стенами было покрыто слоем отложений, под ним — пол, сохранивший в нескольких местах остатки яркой раскраски, а в отложениях — черепки. Они разноцветны, словно радуга, расписаны черной, белой, синей, желтой и красной краской. Зеленой тогда еше не знали, и она нигде не встречается. Спирали, розетки, цветы, листья, журавли, лебеди, лошади и какие-то странные крылатые существа, помесь сфинксов с грифонами, волны, улитки, раковины, морские звезды, морские пурпурные улитки. То есть те же самые мотивы, которые встречались уже в Микенах, а в отдельных случаях — ив Трое. Их с недавних пор все чаще и чаще называют микенскими.

Почти все фигуры стилизованы, и опять нет ни малейшего сомнения, что это не начальный период (Где же тогда продолжение? Конечно; не в греческих вазах геометрического стиля), а завершающий этап долгого развития искусства, собственной школы. Но где ее истоки?

Более того: тиринфский дворец-крепость дает не только осколки ваз и целые сосуды микенского типа, но и нечто такое, чего не было в Микенах (или чего там не заметили) и о чем в Орхомене можно было лишь догадываться, а именно — дает уверенность, что стены, жалкие остатки которых едва возвышаются над полом, были некогда богато украшены.

«Здесь открывается новый мир», — снова пишет Шлнман, и даже почерк выдает его глубокое волнение.

Па западной стене портика мегарона найден остаток фриза из алебастровых плит, прообраз триглифов и метопов греческих храмов позднейшего времени. Все семь сохранившихся плит из-за пожара и долгого нахождения в земле сильно пострадали: левые настолько, что на них уже ничего нельзя различить, правые сохранились лучше. Плиты покрыты рельефным орнаментом: на более узких промежуточных плитах видны розетки, середина которых, словно чашечка цветка, сделана из лазуревого стекла, а в края на одинаковом расстоянии друг от друга вставлены небольшие прямоугольники из синей стеклянной пасты. На более широких плитах изображены пальметты в несколько вытянутом вверх полукруге, обрамленные спиралями, которые, в свою очередь, опоясаны прямоугольниками из стеклянной пасты; в центре каждой спирали тоже круглые пуговицы из синего стекла.

Подобный фриз, только меньшего размера, встречался уже в Микенах. Но он не был так богато украшен, а главное, там отсутствовало самое важное: синее стекло.

говорит Гомер о дворце царя феаков. Теперь ясно; «темно-синей» поэт называет не вороненую сталь, как фантазировали некоторые его толкователи, а либо настоящую ляпис-лазурь — стоит вспомнить великолепный топор из этого камня, найденный в одном из кладов Трои, — либо заменяющее ее цветное стекло. Химический анализ показывает, что стеклянные пасты Тиринфа состоят из кальциевого стекла, окрашенного не кобальтом, а медью.

В мегароне находят куски светло-зеленого камня: карниз, орнаментированный простым меандровым узором. Но еще важней сотни кусков штукатурки стен, которые обнаруживают в земле и мусоре. Большая их часть за почти три с половиною тысячелетия очень пострадала в результате дождей и естественного разложения почвы. Несколько сот сохранились лучше; на одних, правда, краски потускнели, на других же остались сочными и яркими. Есть десятки кусков штукатурки, из которых удается сложить вполне ясное изображение. А отдельные фрагменты находятся по-прежнему на своем месте — на стенах женского зала.

Здесь те же пять красок, что и на сосудах, да и мотивы те же самые или похожие. Орнамент, составленный из четырех фрагментов, повторяет орнамент потолка погребальной камеры в Орхомене: на желто-белом фоне в желтой змейке из спиралей расположены синие, черные и красные цветы с остроконечными пестиками, а под ними кайма из синих и черных розеток с красными кругами посредине. На другом фрагменте сохранилось разноцветное причудливое крыло какого-то сказочного существа, которое, вероятно, выглядело совершенно так же, как то сказочное существо, чья золотая фигурка была найдена в третьей микенской гробнице. На третьем фрагменте изображена на черном фоне сине-красная морская звезда, покрытая желтыми точками. На четвертом — над тремя цветными лентами фриза, из которых нижняя особенно богато и причудливо орнаментирована, видны на синем фоне ноги белых быков с черными копытами.