В „Апологии Сократа“ читаем (после того, как Дельфийский оракул назвал Сократа самым мудрым, чем поверг его в недоумение):
„Долго я недоумевал, что такое он {оракул — А.Ш.} хочет сказать; потом, собравшись с силами, прибег к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты назвал меня самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку — называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, — так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня… Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидел то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие.
Ну и после этого стал я уже ходить по порядку… И, клянусь собакой, мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже — более им одаренными… После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они… и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что творят, а какою-то прирожденною способностью… я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было.“
[8, Апология, 21b-e,22 a-c]
Ходил Сократ и к ремесленникам [8, Апология,22,d,e>, но нашел, что они грешат тем же грехом, что и поэты.
Таким образом, Сократ обошел все три точки рефлексии (R-1,R-2,R-3, дифирамбических поэтов я отношу к R-2), все три „свои“ плоскости, и нигде не встретил тех, кто мог бы так же свободно, как он, перемещаться по вертикали. Здесь необходимо упомянуть вещь, в общем, очевидную, но еще не сказанную: освоив третий уровень, человек легко может подниматься туда в любое время, и так же легко переходить на более нижние уровни. Другое дело, что для человека, принадлежащего всецело повседневности, вход наверх „закрыт“. Здесь дело только в умении удержать соответствующий смысловой пласт. То, что мы сказали выше о родах деятельности верно в общем, глобальном масштабе, то есть нельзя сказать, что некий человек ремесленник, поэтому он никогда не будет последователем Сократа. Здесь необходимо подойти к делу аспектно: если он ремесленник, то ему для этой работы не нужен третий уровень. Если же он после сытного обеда в кругу близких друзей склонен предаваться философии, то он уже не ремесленник, а философ. Никто не обязан ощущать себя кем-то раз и навсегда: человек становится тем, кем себя считает — все зависит от самоопределения в данный момент времени.
Инструмент, позволяющий нам расчленять реальность на смысловые пласты и выбирать сущностно важные детали, как всякий тонкий инструмент, требует определенных условий для эффективной работы. Этих условий два: 1. Нельзя путать друг с другом фрактальные этажи. 2. Рассмотрение реальности должно производиться в строго определенном аспекте. В данной работе в качестве аспекта рассмотрения избрано заселение эллинской социокультурой стандартной структуры ментального мира.
Необходимость выхода философии на третий уровень к концу пятого века подтверждается еще и тем, что в точке R-2 появляется все больше людей. То есть все большее число людей в некоторые моменты жизни начинают чувствовать себя философами, не делая это занятие своей профессией. Эту тенденцию отражают, например, трагедии Еврипида (480–406 гг. до н. э.). В отличие от Эсхила и Софокла, которые, оставляя зрителей участниками некоторого социокультурно значимого игрового действия в точке D-2, демонстрировали им героев, занимающих точку D-3 (богов для тех, кто был в D-2), Еврипид перемещал зрителей (это тоже можно рассматривать как род деятельности) в точку R-2, заставляя их, тем самым, во время представления чувствовать себя философами (в досократовском смысле этого слова). Делал он это с помощью весьма простого и эффективного приема: вместо того, чтобы показывать на сцене точку D-3, он показывает точку D-2, заставляя тем самым зрителя перемещаться в следующую (по логике нормативного процесса) точку. Это точка анализа и оценки происходящего на сцене — точка R-2. Зритель привык сопереживать героям и со-участвовать в действии, анализировать происходящее было слишком непривычно и тяжело. Этим и объясняется прижизненная непопулярность Еврипида. Кроме того, в пятом веке точка D-3 была все еще загадочной для большинства зрителей и влекла к себе своей „божественностью“. Еврипид, может быть сам того не осознавая, осуществлял своими трагедиями своеобразное „подталкивание“ зрителя по нормативному циклу, помогал освоить следующую точку процесса, приближая тем самым конец сегодняшней повседневности, ибо если социо-культура прошла последовательно точки M,D и R игрового уровня, ей уже некуда двигаться; тогда наступает эпоха апокалиптических предчувствий и медленное угасание повседневности, а вместе с нею и всего, что было настроено на более высоких уровнях. (Классический случай этого состояния — последние века Рима, когда как бы подводились итоги существования Римской социокультуры.)
Чтобы читатель мог сравнить наш инструмент исследования с другим, приведу слова И.М.Тронского о Еврипиде:
„Идейное содержание и драматургические новшества трагедий Эврипида встречали резкое осуждение у консервативной части афинского общества и служили предметом постоянных насмешек комедии V века. Свыше двадцати раз он выступал со своими произведениями на трагических состязаниях, но афинское жюри за все это время присудило ему лишь пять первых призов {Консерваторы проклятые! — А.Ш.}, последний раз уже посмертно. Зато впоследствии, в период разложения полиса и в эллинистическую эпоху, Еврипид стал любимым трагическим поэтом греков.“
[41,с. 137]
Рассмотрим, например, одну из самых популярных трагедий Еврипида „Ипполит“. Сюжет ее, кратко говоря, в следующем: Федра, жена Фесея, влюбляется в его внебрачного сына Ипполита, рожденного им от Амазонки.
Ф е д р а
О горе мне… Когда б мои слова
Ты, женщина, сама сказать могла бы.
К о р м и л и ц а
Я ж не пророк, чтоб чудом их узнать.
Ф е д р а
Ты знаешь ли, что это значит — „любит“?
К о р м и л и ц а
Да, слаще нет, дитя, и нет больней…
Ф е д р а
Последнее — вот мой удел, родная.
К о р м и л и ц а
Что слышу я? Ты любишь? Но кого же?
Ф е д р а
Не все ль равно… Но сын он Амазонки.
К о р м и л и ц а
Как… Ипполит?
Ф е д р а
Он назван, но не мною.“
[1,Ипполит, 382–391]
К о р м и л и ц а
…разве же судьбы — да и какой
Еще судьбы! — теченье ты осилишь…
Ты женщина, и, если ты могла
Быть честною не реже, чем нечестной,
Считай себя счастливой. Черных дум
Останови теченье! Это людям
Доступнее… Стремиться ж одолеть
Богов, дитя, — поверь мне, только гордость.
Любить тебе велела Афродита.
Ты будь смелее — и любви отдайся.
[1, Ипполит,539–548]
Кормилица, без согласия Федры, рассказывает обо всем Ипполиту, в ответ тот произносит блестящий монолог „О Зевс! Зачем ты женщин создавал?..“, в котором восклицает:
