При ближайшем рассмотрении кусты оказались наиобычнейшим орешником, густым переплетом стволов, ветвей и молодых побегов; но под ним кто-то сидел на совершенно здесь неуместном дубовом пне, а еще Родри заметил, что орешник не колышется, хотя ветер дует не слабо. И солнце пригревало щедро, но кровь в жилах у Родри заледенела. Он замер, положив руку на серебряную рукоять кинжала, и вгляделся в тень под ветвями. Фигура, прильнувшая к дубовому пню, шевельнулась, и навстречу Родри, ковыляя, опираясь на клюку, двинулась древняя старуха, согбенная, закутанная в бурые лохмотья; седые пряди выбивались из-под черного платка. Остановившись в нескольких шагах, она взглянула на Родри слезящимися глазами.

– Доброго утречка, серебряный кинжал, – сказала она по-дэверрийски. – Далеко же тебя занесло от земли людей!

– Да и тебя тоже, добрая женщина.

– Я ищу свою дочь. Ее похитили, понимаешь? Искала я, искала, но нигде не нашла ее в родной стороне. Ее украли, увезли, мое дитя, мою единственную дочурку, а теперь хотят похоронить заживо. О, они готовят ей погребальные пелены, и как только закончат, так и погребут ее, живую…

– О чем это ты? Кто совершил такое?

Она лишь взглянула на него со слабой улыбкой, слишком точно рассчитанной, чтобы назвать ее безумной. Ветер взметнул ее космы, но масса кустарника за ее спиной не шелохнулась. Сердце Родри бешено билось. Он начал потихоньку отступать.

– Куда же ты, серебряный кинжал? – голос старухи стал мягким и манящим. – Я хочу дать тебе поручение!

Она шагнула к нему и вдруг распрямилась, стала выше ростом и предстала перед ним красавицей с косами цвета меда, с золотыми зрачками, в зеленом охотничьем наряде и замшевых сапогах. Родри вскрикнул и отпрянул, не решаясь повернуться к ней спиной, чтобы убежать. Чисто инстинктивно он вытащил меч из ножен; но как только сталь взблеснула, уловив солнечный свет, женщина яростно взвыла и исчезла, будто пламя задутой свечи.

Родри прошиб холодный пот. С минуту он просто стоял, уставившись на воду и дрожа; потом, не задумываясь о постыдности бегства, помчался туда, где паслись лошади.

Трясущимися руками кое-как оседлал своего серого, подхватил повод гнедого и, вскочив в седло, рысью помчался прочь, сожалея о том, что в степи нет хороших дорог и нельзя перейти в галоп. Но когда он завидел издали шатры и расхаживающих между ними воинов, товарищей своих, пережитый страх показался ему и позорным, и глупым, и он никому не рассказал о происшествии. Да и вообще, чем больше он впоследствии думал об этой истории, тем менее правдоподобной она казалась, и в конце концов он убедил себя, что просто уснул, убаюканный шумом воды, и увидел сон.

Два дня спустя, в последний день праздника, умерла Олдана. Родри шел по дорожке между шатрами, когда послышался пронзительный плач Инабриллы. Он прорезал привычный гомон лагеря, словно нож, и не умолкал, становясь все отчаяннее.

Уже и другие голоса присоединились к ней, рыдания и стоны разносились далеко. Родри добежал до шатра Олданы, раздвинул плачущую толпу у входа и вошел. Инабрилла, с распущенными и растрепанными волосами, рыдая, пыталась расцарапать себе лицо ногтями, две другие женщины с трудом удерживали ее. Олдана лежала на одеялах, широко раскинув руки, невидящие глаза были еще открыты.

Она болела так долго, что лицо ее, казалось, не стало ни бледнее, ни холоднее, чем при жизни, только рот был полуоткрыт да щеки запали. Малыш Фарен, прячась у задней стенки шатра, молча, широко раскрытыми глазами следил за тем, как его старший брат оплакивает умершую, подражая старшим, но не понимая сути. Родри взял детей за руки и вывел из шатра. Оплакивать и обряжать покойницу должны были женщины, а мальчикам полагалось быть среди мужчин.

Женщины уже собирались у шатра; мужчины разошлись по лагерю, гася костры, попадавшиеся им на пути. Потом все они сошлись на выгоне; там Родри нашел брата Олданы, Вилентиэля, и передал мальчиков на его попечение. Вилентиэль тихо поблагодарил. Калондериэль сидел на траве, ругаясь последними словами.

– Она же еще так молода! Ей бы жить да жить! Порой я не постигаю, чего хотят боги, как они могут хотеть – такого?!

– Они вообще непостижимы, – бросил сквозь зубы Родри. – Мне тоже тошно, поверь. Но меня сейчас больше тревожит судьба ее сыновей. Где их отец?

– Остался где-то на севере со стадами, во всяком случае, в последний раз его видели там. Но если ты послушаешь моего мнения, а не того, что разделяют все, так мальчикам будет лучше здесь, под опекой дяди, – лицо банадара скривилось в кислой гримасе. – Если повезет, мы отыщем их отца на зимних стоянках. Алардан нынче вечером завершится, и мы направимся на восток.

– На восток?

– К полям мертвых. Да, ты же еще не бывал там, верно? Дорога отсюда недалекая, и мы сможем доставить тело туда для сожжения, по холоду это проще, ведь правда?

Родри ощутил глухое беспокойство. Священные поля мертвых лежали прямо на границе Элдиса, в каких-то ста милях от Аберуина, где он некогда правил как гвербрет, совсем близко от тех мест, которые он считал родиной.

– Что с тобой? – спросил Калондериэль. – Ты побледнел…

– Я? Да что ты! Мне просто грустно оттого, что и Старшие братья иногда умирают молодыми. Давай поскорее завершим алардан, какие положено обряды выполним, и в путь. Чем скорее выступим, тем лучше.

Женщины осыпали тело Олддны пряными травами, покрыли сплошь сухими цветами и завернули в белое полотно. Тело уложили на носилки, с пастбища привели белого коня, которому предстояло доставить умершую туда, где покоились ее предки. Когда весь род с обозом и детьми оставил место общего сбора, этого коня с его ношей вывели вперед, и он возглавлял поход до самого конца, а Родри и Калондериэль ехали по сторонам его. Мальчиков, под присмотром дяди и бабушки, поместили ближе к концу процессии; они были подавлены всем происходящим, но вряд ли испытывали настоящее горе. Король и его юный сын сочли необходимым ради приличия сопроводить банадара, и их спутники, естественно, последовали за ними, придав процессии особую торжественность.

Двое суток с лишним занял переход до озера Скачущей Форели. Все это время питались припасами, оставшимися от праздничного пира, и спали ночью в холоде, потому что никто не смел разводить огонь, пока душа Олддны не отправится благополучно в мир иной. Плоская равнина мало-помалу поднималась, и на третий день с утра перед путниками открылась цепочка округлых холмов, поросших травою. Наконец, сразу после полудня, пасмурного и напоминающего о зиме, они перевалили через вершину последнего из холмов. Далеко внизу, у подножия зеленеющего покатого склона, в узкой долине серебрилось озеро, словно длинный палец, указывающий с юго-востока на северо-запад, где темнел густой лес. Сосны росли там правильными рядами, что, несомненно, не могло быть естественным явлением. Северный берег озера оставался, однако, открытым. Калондериэль указал туда рукой и сказал Родри:

– Вот, это там. Священные поля моих предков, да и твоих тоже. Тело отца твоего отца сожгли здесь, под сенью тех деревьев, но супруга его, я полагаю, умерла слишком далеко в степи, чтобы ее могли доставить сюда.

Когда спустились к озеру, Родри обнаружил, что открытый берег обустроен, как лагерная стоянка: на равном расстоянии друг от друга выложены камнем круги под кострища, а рядом с ними – маленькие шалаши для хранения дров (чтобы не отсырели) и провизии (чтобы не растащило мелкое зверье). Оставалось уже мало времени до сумерек, и пришлось спешно заняться расстановкой шатров и устройством коновязи – кони могли сбежать, если ночью случится гроза. Уже стемнело, когда Калондериэль разыскал Родри:

– Пойдем за дровами. Женщины сказали мне, что сожжение необходимо произвести сегодня.

Они пересекли аккуратно расчищенную опушку леса и углубились в пропитанный ароматом смолы коридор между ровными стволами. Пройдя ярдов десять, вышли на поляну, посреди которой возвышалось строение из сложенного насухо камня и грубо обтесанного дерева, длиною примерно в тридцать футов. Внутри оно оказалось забито поленницами дров – такой запас в степи сочли бы неоценимым богатством.