Я машинально проверил, закрыты ли двери у машин, и обнаружил, что дверь «мерседеса» не заперта. Тогда я забрался внутрь и включил фары. Два мощных луча прорезали тьму, словно прожектора на партийном съезде в Нюрнберге. Я решил подождать, от скуки открыл ящичек на панели и нашел там карту дорог, коробку с мятой и книжечку члена партии, марки на которой свидетельствовали о том, что владелец аккуратно платит взносы. Членский билет принадлежал Хеннингу Петеру Манштейну, и номер его был из первых. Однако на фотографии на девятой странице я увидел совсем молодое лицо, которое никак не соответствовало номеру билета, ведь такой номер обычно у тех, кто вступил в партию много лет назад. Правда, партийный билет с небольшим номером можно приобрести и на черном рынке, и у меня не было особых сомнений насчет того, что Манштейн именно так и поступил, – известно, что обладатели такого билета быстро продвигаются по службе. В молодом и красивом лице Манштейна светилась жадность, столь характерная для «мартовских фиалок».

Прошло четверть часа, прежде чем я услышал скрип двери служебного входа. Если это Манштейн, мне придется бежать. На пол гаража упал квадрат света, и из двери вышла уборщица.

Я крикнул ей:

– Не закрывайте дверь! – Выключил фары и захлопнул дверцу автомобиля. – Я забыл одну вещь в кабинете. Хорошо, что вы пришли, а то я уже собирался идти через главный вход.

Она стояла у двери молча, а когда я приблизился, отступила в сторону и попросила подбросить ее к дому.

– Мне плестись пешком до самой Ноллендорфплац, а машины у меня нет.

Я робко улыбнулся, как, наверное, улыбается этот идиот Манштейн, и стал что-то невнятно бормотать по поводу оставленного в кабинете ключа. Уборщица немного помедлила, а затем распахнула дверь, которая тут же и захлопнулась за мной с громким щелчком.

Две двойные двери с окошечками вели в длинный, ярко освещенный коридор, по стенам которого стояло множество картонных коробок. В дальнем конце коридора был лифт, но идти туда не следовало – там меня мог увидеть охранник. Поэтому я сел на ступеньку, снял ботинки и носки, а затем надел их, но в обратном порядке – сначала ботинки, а поверх ботинок – носки. Это был старый трюк, которым часто пользовались взломщики, таким образом заглушая звук шагов.

Я поднимался по лестнице и, добравшись до девятого этажа, почувствовал, как бешено колотится сердце – все-таки я привык пользоваться лифтом, а кроме того, мне приходилось сдерживать дыхание. На последней ступеньке я немного задержался, прислушался – глухая тишина. Я высветил фонариком оба конца коридора и, не обнаружив ничего подозрительного, направился к двери, которая вела в контору Ешоннека. Встав на колени, я проверил сигнализацию – нет ли там у двери каких-нибудь проводков, но ничего не нашел. Тогда я попробовал ключи: сначала один, потом другой. Второй, кажется, подходил. Для верности я подпилил острые углы маленькой пилочкой и снова вставил ключ в замок – на этот раз дверь открылась. Я вошел в приемную, а дверь за собой запер на случай, если охранник пойдет в очередной обход. Фонарик высветил стол секретаря, фотографии на стенах и дверь в кабинет Ешоннека. Второй ключ сразу же открыл замок, и я мысленно воздал должное своему слесарю. Я подошел к окну. На той стороне улицы, как раз напротив, находился «Пшорр-Хаус», и отсвет неоновой рекламы на его крыше проникал внутрь кабинета Ешоннека, так что фонарик был уже ни к чему.

Я сел за стол и стал рыться в ящиках, не представляя, где и что искать. Ящики не были заперты, но ничего такого, что могло бы меня заинтересовать, не попадалось, пока я не наткнулся на записную книжку в красном кожаном переплете. Сначала я обрадовался, но, просмотрев ее всю от начала до конца, нашел только одно знакомое мне имя – Германа Геринга, да и то там было написано «Герхард фон Грайс, для передачи Герману Герингу». Рядом был указан адрес фон Грайса, который жил на Дерфлингерштрассе. Я вспомнил владельца ломбарда Вайцмана, который говорил о том, что у Толстого Германа[23]есть агент, который иногда покупает от его имени драгоценные камни, и переписал адрес фон Грайса в свою записную книжку.

Шкаф тоже не был заперт, но и в нем не нашлось ничего интересного: каталоги драгоценных и полудрагоценных камней и бумаги, связанные с обменом валюты, какие-то накладные, расписание полетов компании «Люфтганза» и несколько страховых полисов, один из которых принадлежал Немецкой компании по страхованию жизни.

Огромный сейф возвышался в углу, неприступный, словно скала, и всем своим видом, казалось, насмехался над моими жалкими попытками проникнуть в секреты Ешоннека, если, конечно, они у него были. Теперь я понял, почему кабинет не был подключен к сигнализации – все равно этот сейф никто бы не смог открыть, его можно было только взорвать, а для этого потребовался бы целый грузовик динамита.

Я осмотрел почти все, кроме корзины для мусора. Пришлось вывалить на стол ее содержимое, чтобы разобраться с обрывками бумаг, обертками от жвачки «Ригли», утренним номером «Беобахтер», билетом в Театр Лессинга, разорванным пополам, кассовым чеком из универсального магазина «Ка-де-Ве» и несколькими бумагами, скатанными в шарики. Когда я расправил их, то на одном оказался номер отеля «Адлон», а под ним зачеркнутые несколько раз слова: «Принцесса Мужми» с вопросительным знаком. Рядом с именем индийской принцессы я увидел свое имя, а под ним – еще один телефонный номер, обведенный рамочкой, напоминавшей мне орнамент на страницах средневековой Библии. Этот номер был мне незнаком, но я понял, что адресат обитает в западной части Берлина. Я поднял трубку и подождал, пока отзовется телефонистка.

– Какой вам номер?

– 01-90-33.

– Сейчас соединю. – Наступила тишина, а затем раздались гудки.

У меня отличная память на голоса, но этот вежливый голос с легким франкфуртским акцентом поначалу показался мне совсем незнакомым. Однако человек сам помог мне – он назвал себя сразу же после того, как подтвердил, что это действительно тот номер.

– Ой, простите! – Я нарочно говорил невнятно. – Я ошибся номером.

Но, после того как повесил трубку, понял, что этот номер был записан Ешоннеком вовсе не случайно.

После панихиды в церкви Святого Николая, что находится недалеко от молочного рынка, два гроба один за другим были опущены в могилу. Место для нее было выбрано у северной стены кладбища Святого Николая на Пренцлауер-аллее, совсем недалеко от мемориала Хорста Вессела, особо чтимого мученика национал-социализма.

Ильза Рудель – на голове у нее красовалась умопомрачительная шляпа, напоминавшая рояль с открытой крышкой, – в траурном одеянии была еще очаровательней, чем в постели. Пару раз я поймал на себе ее взгляд, но она смотрела мимо меня, не желая и не собираясь что-то там разглядывать сквозь мутное стекло. Губы у нее были плотно сжаты, как у хищника, державшего в зубах свою жертву. У Сикса лицо было скорее расстроенное, чем печальное; нахмурив брови и склонив голову, он смотрел на могилу, словно пытаясь усилием воли вернуть дочь к жизни. Рядом с ним стоял Хауптхэндлер – он выглядел задумчивым, как человек, у которого в жизни есть дела поважнее: пропажа алмазного ожерелья, например. То, что на листке, найденном мною в корзине для бумаг Ешоннека, номера отеля «Адлон» и домашнего телефона Хауптхэндлера шли друг за другом и соседствовали с моим именем и мнимой принцессой, означало следующее: обеспокоенный моим посещением и озадаченный тем, что я ему рассказал, Ешоннек позвонил в «Адлон», чтобы убедиться в существовании индийской принцессы, а после этого – Хауптхэндлеру. Хауптхэндлер, по-видимому, сказал, что знает, кому принадлежат бриллианты и кто их мог украсть, и Ешоннек понял, что та версия исчезновения ожерелья, которую ему предложили, истине не соответствует.

Можно допустить, что именно так все и было. Во всяком случае, это уже какая-то зацепка.