Песоцкий натянул штаны, дал чаевую бумажку и вялыми ногами прошел в бар… Сердце стукнуло приятным перебоем, напомнив о женщине на пляже.

Когда утром Песоцкий выходил из моря, их глаза снова встретились — и задержались на ту самую секунду, предвестницу сюжета. Песоцкий успел сканировать волнующую линию груди и шеи, он чувствовал ее взгляд, когда вытирался, — и втянул живот, расправил плечи.

Теперь, стоя c арбузной тарелкой в руках, Песоцкий на всякий случай снова втянул живот — вдруг она где-то рядом? Обвел глазами бар, лодку под навесом, берег…

Женщина читала, лежа под деревом. Песоцкий сел за столик, доел кусок, вытер арбузные руки о лицо, а лицо полотенцем. Потом поднялся и как бы в рассеянности вышел на берег. Добрел до воды, ополоснулся, охладил темечко…

Ее пацан валялся на кромке моря, перебирая ракушки.

— Привет! — сказал Песоцкий.

— Привет, — ответил белобрысый. Лет ему было пять-шесть.. А может, семь? Детей у Песоцкого не было; не от чего было ему мерить этот сладкий щенячий возраст.

Привычная вина-тоска вползла в сердце. Их сыну было бы сейчас двадцать три.

— Как дела? — спросил Песоцкий беззаботно.

— Отлично. Смотри! — Витая ракушка лежала на ладошке.

— Красота! — заценил Песоцкий.

Он знал, что мать мальчика смотрит на него сейчас, и, подождав секунду, поднял голову. Да, она уже не читала книжку. Черт возьми — ее глаза, и губы ее…

Песоцкий махнул рукой, и незнакомая женщина махнула в ответ. Незнакомая? Он знал ее всю! Морок, морок… Надо следить за выражением лица, подумал Песоцкий. Идя обратно по горячему песку, он краем глаза поглядывал в ту сторону и подстерег новый взгляд.

Зеленый свет горел на этом светофоре, и Песоцкий легко искривил маршрут:

— Хороший день!

— Отличный, — сказала она.

И легко села на пляжной циновке, подобрав тонкие щиколотки. Он присел в теньке, в двух шагах.

— Леонард.

— Хельга.

Ладонь была маленькой и чуть влажной, а пальцы длинные. У Марины тоже были длинные пальцы. Длинные и ласковые. Песоцкий стиснул зубы и медленно перевел дыхание — почти как тогда... Почти.

За вычетом жизни, которая тогда была впереди.

Тот главный перехват дыхания он хранил в себе уже тридцать лет: как скупой рыцарь, вынимал по ночам из сундука эту золотую секунду и протирал ее, освежая чудесный блеск…

На «Бауманской», что ли, случился тот сейшен — «сейшен» это называлось в те годы… — и повода уже не вспомнить, и у кого дома это было… Просто гуляли, потому что молодые! Первый курс, Оленька Жукова, Женька Собкин, погибший потом так глупо в Питере под колесами пьяного финского трейлера…

Или это был чей-то день рождения? А вот вымыло из памяти, только и запомнилось что: кухня, наливка, салат оливье — колбаса крупными кубиками, — и какой-то зануда все пытался петь, пока у него не отобрали гитару, а потом кто-то заблудился и долго не мог найти дом, и все ржали как подорванные и кричали в трубку дурацкие ориентиры, а потом Филиппов сказал: стой у аптеки, я сейчас — и через пять минут вернулся с Мариной.

Она была совсем закаменелая от холода и смущения, села с краешку. Родинка на нежной шее, губы… Лёник, жарко споривший с Собкиным о происхождении Вселенной, потерял мысль и засбоил на полуслове.

Приехала в Москву на каникулы, будет поступать в иняз — все это, выцепленное из застольной болтовни, сразу укрупнилось в голове у Лёника. Он уже понимал, что каждое слово имеет отношение к его жизни.

Потом она сбежала на кухню помогать с чаем. Он через головы выбрался из своего диванного угла, и прокрался следом, и примостился на подоконнике, готовя остроумный текст. Но ничего не придумал и сказал:

— Здравствуйте. Я Леонард…

Он протянул ей руку, и она так смешно — по-комсомольски — протянула свою, и, прежде чем успела сказать «Марина», он уже знал, что она будет его женой — навсегда, насовсем! Первое же прикосновение взорвало мозг. Вот, казалось бы — замерзшая маленькая ладошка, а Лёника пробило электричеством, аж вынуло позвоночник!

Он не успел спросить ее телефон, когда рядом возник бдительный долговязый Филиппов — Марина была как бы его девушкой, по крайней мере сам он считал именно так.

— Песоцкий, девушка занята! — полушутя громко предупредил этот кретин, и Лёник с радостью увидел гримасу, пробежавшую по ее лицу. И спокойно ответил:

— Занята — скажет.

— Чего-о?

Филиппов надвинулся, и Песоцкий с наслаждением толкнул его в грудь со всей молодецкой силы, и кретин улетел в коридор, сгребая конечностями табуреты и пальто с вешалки, и Песоцкий пожалел, что Филиппов не успел его ударить: тогда бы он просто убил его с полным правом. Любовное электричество напоило Лёника дивной силой — на глазах у этой девушки он мог бы сейчас разметать китайскую народную армию.

На грохот выбежали из комнаты, началась миротворческая суета, но Лёник уже успел поймать тепло в серых, с ободком, глазах.

Наутро он позвонил прямо из-под ее дома. Счастливый день сиял ослепительным светом и скрипел снежком. Лёник не мог ничего делать — не мог заниматься, есть, дышать... Он наменял полкило двушек и ровно в одиннадцать крутил телефонное колесико у метро «Спортивная».

Она выскочила из подъезда в пальто нараспашку. Не в силах ничего говорить, он всучил ей три махровые азербайджанские гвоздики. Через пять секунд они целовались у телефонной будки.

Песоцкий доживал день в ожидании вечерней встречи.

В сущности, все было решено между ним и этой Хельгой в ту секунду, когда он чуть придержал ее ладошку, и длинные пальцы ответили едва заметным дополнительным прикосновением.

Он давно знал этот язык наизусть и волновался привычным волнением.

В должном месте опустилось в залив солнце, зажглись огни, дотлел день. Ресторан на песке, изученное меню, привычный планетарий над головой… Песоцкий ждал женщину, и когда она появилась из темноты, сердце снова оборвалось, и голову затуманило утренним мороком. Это была Марина тех солнечных лет. Это она, улыбаясь, шла из прошлого босиком по песку, с туфлями в руке, в платье, обтекавшем грудь и бедра… Бороться с мороком не было сил — плыть вслепую сквозь эту ночь, пить дурацкое счастье…

Он встал и сделал шаг навстречу.

— Привет, — сказала она.

Сказала по-английски, и Песоцкого как по горлу полоснуло.

— Привет.

Женщина села напротив, и он незаметно сбросил выдохом назойливый шлейф ее духов.

— Он только уснул, — сказала женщина. — Не хотел меня отпускать. Ревнует!

И рассмеялась резковатым смехом.

Это была Марина много лет назад — Марина без колокольчика в голосе, без родинки на шее, уложившая спать маленького сына, говорящая на плохом английском, крутящая курортный роман, пахнущая чужими духами и не знающая, что она Марина.

Шестерни реальности рвали в клочья флер галлюцинации.

— Почитайте эту книгу, — сказал Песоцкий. — Это интересная книга.

Хельга улыбнулась и взяла меню.

Вот и ладно, решил он. Не думать. Доплыть до постели, а там разберемся. Толстая свеча красиво оплывала в блюдце. Родное лицо мерцало в свете китайского фонарика — похожее, как бывает похож портретный грим в кино. Как бы сделать, чтобы она молчала?

— Я выбрала.

— Отлично, — сказал он бодрым голосом.

— Салат из креветок и белое вино. Вот это, «Семильон». Я уже пила его здесь. — Хельга снова рассмеялась.

Не задумываться, не брать в голову, проскочить этот ритуал поскорее! Страусиные приседания с кредиткой в клюве... Он махнул рукой, и хозяин-таец поковылял к их столику. Песоцкий продиктовал заказ, хозяин ушел, поклонившись, и скоро приковылял с вином.

— За этот вечер! — сказал Песоцкий, чувствуя, как плохо играет плохо написанную роль.

— За этот вечер… — подняла свой бокал Хельга.

Пьеса продолжалась, и он накрыл ее руку своей:

— Я хочу вас попросить об одной вещи.