Тактики воздушного боя тогда не было, и Арцеулов сам придумал два маневра своих атак. Пикировать на немца сзади-сверху и стрелять. Затем, проходить за его хвостом, и, оказавшись у него под "брюхом", делать горку и выпускать остаток патронов. Правда, патроны как на грех часто кончались в самый азартный момент!

 Вторым приемом он подходил к противнику снизу. Если это удавалось сделать незаметно для немецкого летчика-наблюдателя, можно было сблизиться с ним и поджечь его "альбатрос".

 В истребительный отряд, где служил Арцеулов, прислали пополнение: молодого летчика прапорщика Шарапова. Константин Константинович вспоминал, как у юного героя блестели глаза, когда он слушал его рассказы о воздушных схватках. Шарапов рвался в бой. Теперь они стали дежурить на аэродроме поочередно.

 В последующий день, на рассвете, все вскочили от грохота разрывов. Без сомнений, немецкие авиабомбы!.. Быстро одевшись, Арцеулов побежал на аэродром. Шарапов уже взлетел - в тот день он дежурил.

 Вот так все это представляя себе, уносясь фантазией в те годы, когда меня еще не было на свете, я, наконец, приехал к Арцеулову.

 Константин Константинович направился в соседнюю комнату за фотографиями, я спросил его о Волошине, и уже оттуда он сказал:

 - Между прочим, эти четыре акварели на стене - кисти Волошина. Вторая слева - узнаете?.. Узун-Сырт.

 Акварели выполнены в теплых тонах, художник избегает ярких красок. Узун-Сырт, южный склон его с Коклюком слева, я, конечно, узнал сразу. Внизу мельчайшим бисером подпись: "Константину Константиновичу Арцеулову, первооткрывателю Узун-Сырта. Максимилиан Волошин. 16.VIII. 23 г.".

 - А вот и он сам, - Арцеулов предложил мне снимок.

 Прежде всего запечатлелись глаза Волошина. Он смотрел чуть вверх и в сторону: глаза мечтателя, философа. В остальном лицо, обрамленное бородой, не длинной, но округлой, и волосами, не очень-то ухоженными, напоминало лицо сказочных богатырей.

 - Похож был на Садко? - спросил я.

 Константин Константинович ответил не сразу.

 - Скорей на апостола... Крупного роста, большой. В конце девяностых годов его изгнали из Московского университета за участие в студенческих волнениях, и он долго жил в Париже. Изучал там литературу, живопись; переводил стихи французских поэтов, особенно любил Верхарна... Вот, например:

 Спокойным вечером ласкающего мая

 Идущие сюда гулять меж светлых дюн

 Влюбленные не думают о том,

 Что их любовь подобна плющу,

 Обвившему каменья этих стен...

 Парижане говорили, что Волошин знает французский лучше, чем они сами, и, уж безусловно, лучше знает их литературу!.. Максимилиан Александрович много путешествовал, бывал в разных странах, особенно любил Испанию...

 Слева дорога. И с силой магической

 Все это вновь охватило меня:

 Грохот, носильщики, свет электрический,

 Крики прощанья, свистки, суетня.

 Снова вагоны, едва освещенные,

 Тусклые пятна теней.

 Лица, склоненные спящих людей.

 Мерный, вечный,

 Бесконечный,

 Однотонный

 Шум колес...

 Волошин обошел с посохом в руке весь юг России. В мировую войну поэт жил за границей, но в семнадцатом году вернулся в Коктебель, чтобы больше его не покидать.

 Константин Константинович показал мне пожелтевшую вырезку из газеты. Я поразился, читая:

 "Летчик Арцеулов.

 Одесса. 26.VIII. 1916 г.

 В бою с неприятельским аэропланом на фронте генерала Брусилова смертью храбрых погиб К. К. Арцеулов, известный художник, внук Айвазовского, 26 лет.

 Летчик Арцеулов известен как иллюстратор Крымских легенд, написанных генералом Марксом. Покойный прекрасно знал Крым, написал много картин, посвященных Тавриде".

 - Так это про вас?

 Константин Константинович улыбнулся, увидев мои глаза.

 - Понимаете ли... На этом участке фронта все привыкли ко мне. Увидят, взлетел "ныопор" - значит, Арцеулов. Ну, а в этот злополучный день взлетел как раз прапорщик Шарапов. По странному стечению обстоятельств он был худощав, невысок ростом и носил такую же форму, как и я, - Арцеулов задумчиво перекладывал акварели. Мы только что их рассматривали.

 - Представляю, - подумал я вслух, - эту газету в руках ваших родных...

 Так и было. Отец заказал панихиду. Во время службы почтальон прорывается к отцу, в руках у него телеграмма. Его не пускают: "С ума сошел - такое горе, а ты тут!"

 - В телеграмме я написал в том смысле, что слух о моей кончине несколько преувеличен...

 Отец на радостях просит тут же служить молебен. Но заупрямился священник:

 - Не богохульствуйте...

 Потом уже хор грянул: "Во здравие!"

 - Ну, а там, на фронте? - спросил я.

 - Тоже было... Прочтя газету, многие офицеры из авиационных частей - кто знал меня - приехали отдать мне свой последний солдатский долг.

 Мы хоронили бедного Шарапова. Я стоял у гроба и приводил в ужас, в оцепенение входящих в церковь. Видавшие виды вояки бледнели, отступали и крестились.

 Мне приходилось их убеждать, что я здесь, а не в гробу. Но и мое положение было страшным: присутствовать как бы на своем отпевании... В настроении людей, кроме подавленности, было и смятение. Бедный герой Шарапов - ему вдвойне не повезло. Он погиб, а люди пришли отдать почести другому...

 Мы помолчали.

 - Та-ак, - сказал я наконец, - а ваши иллюстрации к Крымским легендам сохранились?

 - Да, я их сейчас покажу.

 День слета, пропавший без вести!

 Какой это был день недели, трудно сказать. Понедельник?.. Пятница?.. Число?.. Никто не помнит. О нем трудно найти хоть строчку в каких-нибудь отчетах.

 Одно известно - это случилось на десятом слете в 1934 году.

 Заглядывая в те времена, вижу не только шумную историю, не только день потерянный. Сдается, было что-то и еще. 

Впрочем, судите сами.

В тот день дул сильный южный ветер. На одном из тридцати планеров, висевших над долиной Коктебеля, где-то висел и я. Висел, вернее двигался, но очень медленно - ветер состязался с планером в скорости и не пускал нас вперед.

 В такие дни, когда "южак" обещал "работать" сто часов подряд, при солнце днем бывало марево. Обычно наблюдалась какая-то пульсация, хлопающая в ушах дыханием, оханьем машины.

 Через нос вижу прямо под собой обе вершины Карадага и сразу все склоны их, чего с земли увидеть невозможно. Солнце в зените, время к обеду. На скалы и лес, на балки, пропасти, расщелины, обрывы - на все наброшен прозрачный оранжевый платок. Теней почти нет.

 Море. С этой высоты оно большое. Кажется, чуть напряги зрение - и увидишь берег Турции. Но горизонт теряется в туманной дымке. Где-то там рождаются наши ветра.

 В кружевах барашков вода блестит холодной сталью. Отсюда она не кажется манящей, ласковой и теплой.

 Стоит чуть повернуть на запад, и я стремглав несусь навстречу Узун-Сырту, Коклюку. Будто рядом огромный Агормыш - медведем, насупленным и мохнатым, охраняет Старый Крым.

 Я прохожу над стартом, посматриваю вниз. Что там? Кто-то сел, наверное, спешит обедать; другие выстроились взлетать... Нет, что-то не то. Почему затишье?

 Обычно один-другой то и дело в воздух. А тут - молчат! Стоп! Что за черт?.. Знак общей посадки! Всем приказано садиться, кроме двух номеров... Эти два номера я знаю. Один "Темп" Павла Головина, он взлетел еще чуть свет - пошел на продолжительность. На В-2 с попыткой побить такой же рекорд летает Сухомлин.

 Когда пишу сейчас, вижу перед собой их обоих - цветущих, больших, с улыбками сильных. Паша в тот день был в черном реглане. Иван - в синем комбинезоне. Оба рекордсмены слетов; Сухомлин через год продержался над Коктебелем тридцать восемь часов десять минут. Добился своего.