- Чуть спустимся пониже, не забудь, прогони температурную площадку.

 - Ладно, - отвечаю, а сам подумал: "Это уж пустяки".

 Спустились на тысячу метров ниже, спрашиваю:

 - Так будет хорошо?

 - Да. - Он смотрит на синий столбик огромного термометра, что сбоку фонаря. - Подожди минутки две, установится - я запишу.

 Прошло секунд двадцать, тридцать. Переговариваемся, ничего не ожидая. Напряжение с моторов все снято, казалось, дело в шляпе... Как вдруг!..

 Что-то ахнуло слева в машине. И не успел я взгляд перевести, как на нас свалились сумерки, словно затмение солнца.

 Черт возьми! Ничего не разберу!

 Руки сработали сами собой - успели перекрыть топливо левому мотору, выключить его... Но винт "молотит"... Не самолет - камнедробилка! Будто в моторе шестерни грызут друг друга. Но это еще "оркестр"!.. Тут дела похуже... Меня сразила темнота. В эти пару секунд я еще не разобрал, в чем дело, но левого мотора уже не вижу.

 - На левом... из-под кока винта прет масло! - крикнул Кирилл. - От меня еще видно!

 Доходит: "Вот кто устроил масляный туман. Ну теперь держись!"

 Я уменьшил обороты винта до предела, но он "молотит" вхолостую и распыляет масло. Это меня волнует больше всего. Есть и другое: зубы стучат, щеки вибрируют под маской, а стрелки на приборах размылись в ознобе... Дикая тряска, в конвульсиях машина...

 "Что это: винт? Мотор?.. Как бы не оторвались!" - думаю, а сам смотрю на стекла.

 Полминуты - и прозрачный потолок стал непрозрачным. Левое, самое заветное стекло против штурвала, расплылось в мраморных разводах. Пока можно смотреть еще направо - кренюсь, заваливаю самолет в правую спираль.

 Я сказал себе: "Если закроет вот этот уголок стекла - нам не сесть. Даже если ничего не отлетит, все равно прыгать!"

 - Пора?

 Вот беда - пока машина еще не падает, как ни решай, трудно сказать себе: пора!

 Снижаемся в масляном тумане - этого явления метеорологи еще не знают. Иной маляр так красит стены, и все вокруг - пол, окна и сам - в краске.

 "Докрасит или нет?"  Считаю про себя: пятьдесят восемь, пятьдесят девять...

 Аэродром под нами, правое крыло в него уперлось. Я стиснул штурвал, хотя он тут и ни при чем. Жму на кнопку и говорю:

 - "Золушка", - я "Кулик-десятый", примите аварийно, на грунт, плохо вижу.

 Ответ не сразу. Восемьдесят пять... восемьдесят шесть... девяносто один... Наконец: "Посадку разрешаю".

 Кирилл сполз ближе ко мне, наклонился, заглядывает в приоткрытую форточку. Мы прекрасно понимаем друг друга и молчим.

 "Едем" к земле, как бывает, когда на автомобиле двигаешься в слякоть за грузовиком и без "дворников": мерзко, окатывает с ног до головы и ни черта не видно! Хочешь не хочешь, крути баранку вправо.

 Вижу лямки парашюта на спине Кирилла - средство надежное. Но как расстаться с самолетом, пусть он и вот такой в твоих руках?

 Затягиваю с решением: "Прыгать - не прыгать?"  Снижаемся; я медлю: еще немного. Еще чуть-чуть. И вот совсем. Теперь одно - нужно садиться!

 Мы зашли с реки по диагонали и, пока я был в правом развороте, обшарил глазами зеленый сектор аэродрома - поле свободно.

 Так с разворота иду к земле.

 Впереди ничего не вижу, смотрю в форточку градусов под сорок вправо.

 Мелькнул песчаный обрыв, скрылась под крылом проволочная ограда.

 - Теперь мы дома, - сказал Кирилл.

 "Не рано ли бубнишь? - подумал я и только успел вывести из крена - потянул на себя штурвал.

 Как будто подвел неплохо. Но вот штурвал на животе, а мы все еще летим - земли-то под нами нет. Теперь я все сделал и жду удара... В бессильной тоске заныло сердце. Показалось, что слышу свой пульс...

 Ахнули на грунт так крепко, что до сих пор не понимаю, как осталась машина в едином целом?

 На удивление - катимся куда-то! Куда? Бог знает!

 Пробую осторожно тормозить... Браво! Целы все ноги - три самолетные, четыре наши!

 И вот все стихло. Ошеломляющая тишина. И мы с Кириллом - ни слова. Сидим.

 Когда я рванул красную ручку и фонарь весь распахнулся, нас обдало светом. Будто в глаза - софиты! Вот оно какое, солнце!.. Что за зелень, как ясно видно все вокруг!..

 А машина?..

 Тут я присвистнул. Мотор, кабина, стекла, винт словно купались в нефти. Текут черные слезы, пачкают траву.

 Остановились метрах в двухстах от взлетной полосы, и жизнь аэродрома идет своим порядком - мы не мешаем.

 К нам мчится "санитарка". На подножке Сувиров, наш старший инженер.

 - Ну что ж, - беззвучно, как он умеет, засмеялся Кирилл, - давай обнимемся.

 Я посмотрел ему в глаза, привстав с сиденья.

 - Кхе, - говорит он, - да ты, малаец, возьми платок, вытри лицо.

 Кирилл забежал вперед.

 - 0-го-го, - кричит, - вот так брешь в картере! Полюбуйся, планетарные шестерни наружу смотрят!

 Этого я никак не ожидал.

 В коническом литом корпусе двигателя вырван кусок металла с полметра в окружности. Из "провала" выглядывает единственным "мохнатым" глазом шестерня, поблескивают грани зубьев.

 - Вот так рвануло, - говорю. - Хорошо, что "играли" втемную, а то страха было бы в два раза больше.

 Кирилл сбросил парашют, смеется:

 - Два - ноль в нашу пользу!

 Подкатила "санитарка". Сувиров спрыгнул, с ним наш механик. Сразу к самолету - развели руками.

 Врач выскочила из машины - и к нам.

 - Как самочувствие?

 - Недурно, - отвечаю.

 - Мне позвонили... Я думала, у вас с глазами...

 - Нет, - я, улыбаясь, кивнул на машину. - Вот ей надо бы промыть глаза. Доктор, нет ли у вас борной кислоты?

 - А сколько?

 - Николай Петрович, с ведро?

 Всем стало весело. Жмут руки... Сувиров качает головой.

 - Вам крепко повезло - на чем только держался полутонный винт?!

 И верно! А что ж, плакать? Так везет раз в жизни - сесть в масляном тумане! Такого что-то не слыхал.

 Кирилл Макарьев - штурман-испытатель. Казалось бы, достаточно летает: высоко и быстро. Нет, мало. Давай еще на безмоторных крыльях!

 Из всех моих друзей Кирилл последним парил над Коктебелем. В этом смысле он самый молодой из нас.

 В шестьдесят втором году Кирилл поднялся над Узун-Сыртом метров на восемьсот на "бланике" - так назывался его двухместный чехословацкий планер.

 Показывая потом снимки, он мне говорил:

 - Наконец ощутил то, о чем так много слышал, - чары волн над Коктебелем. Поднимался я так быстро, что на колени становились отроги Карадага. Холмы и пена бухты погружались в голубую дымку. Потом, стоя у чебуречной, я тщетно искал эту дымку... Мираж... Спросил соседей: "Кто видел?"  Они переглянулись. "Никто". А ведь это было.

 Не раз я задумывался над судьбой первооткрывателей, людей подвига. Какие это люди?.. Особые, рожденные быть такими? Сделавшие себя? Или в силу эмоциональных обстоятельств вдруг, независимо от разума и воли, идущие на подвиг?

 Тот, кто бросился с гранатами под танк, вероятно, до последней минуты еще надеялся на счастье, на удачу, наконец, на чудо. Но танки шли. И вот его мгновение. Что-то взорвалось в нем еще до взрыва гранат. Он крикнул истошно:

 - На-ка, захлебнись!

 А кто последним оставляет тонущий корабль, разве не совершает подвиг? "Последний" остается первым. И вот что важно: к этому он давно готов.

 Тысячи различных подвигов - тысячи людских характеров. Попытка представить героя в обобщенном виде неминуемо приводит к возвышению его над человеком. Можно обобщить одно определение: совершает подвиг Человек.

 Мне могут сказать: "Рассказываете об испытателях, и будто весь их труд состоит из подвигов и приключений. Так ли это?"

 Конечно, нет. Приключения и те довольно редки, не говоря уже о подвигах. Иной так и промечтает о подвиге всю жизнь, как страстный рыбак об очень крупной рыбе.