Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел, как гибнет звезда. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь.

И будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер окончания экспозиции. Полет закончился, база отдала приказ о немедленном возвращении.

Я посмотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо, и нужно было срочно доставать кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космолета…

Теперь уже не смолчать, подумал я. Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упустить. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды не останется, ни планет – только хаос и смерчи.

Сейчас. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу, думал я, укладывая кассету в шкаф. Вот только отдохну и пойду к шефу, думал я, шагая от телескопа к поселку по скользкой утренней траве. Дома я свалился, как подкошенный, не раздеваясь. Закрыл глаза и успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не более. Там мечутся живые существа, тоска и боль разрывают сердца. Но атомная бомба, не смерч, не тайфун, не землетрясение. Огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам – любопытно, нам важно – описать, классифицировать, понять…

Все пошло не так, как я хотел. Меня растолкал Юра и сообщил, что шеф ждет.

Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и надолго – небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей. Моросил мелкий осенний дождь, конца которому не было и быть не могло: небо изливало запас такими мелкими каплями, что израсходовало бы всю влагу года за два.

– Что это? – спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой.

– Наверное, сегодняшний спектр, – предположил я, подивившись быстроте, с какой ребята из фотолаборатории обработали отснятый материал.

– Сегодняшний, – согласился Саморуков. – Но почему вы думаете, что это спектр? Это каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Пять часов, вы понимаете это? Кто мне сейчас даст еще пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и новый цикл можно будет провести не раньше следующего лета.

Я молчал. Саморуков сел за стол, аккуратно спрятал пластинку в пакет, сложил на подбородке руки, смотрел в окно. Молчание становилось невыносимым, но я точно знал, что первым не заговорю. Терпеть не могу оправдываться, даже если виноват. Тем более, сейчас. Ведь шеф не знает, что звезда вот-вот вспыхнет, наблюдать нужно непрерывно, и теперь мы не увидим этой гибели.

Как же так получилось? В камере главного фокуса, наверное, иначе расположены тумблеры, да и работал я в полной темноте – мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины.

– Так, – сказал, наконец, Саморуков. – Я тоже виноват. Не подумал о том, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полностью полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтобы вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе.

– Михаил Викторович, – сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал что говорить, и когда слова были произнесены, они оказались для меня такой же неожиданностью, как для шефа, – звезда эта сегодня взорвалась.

Шеф поднял взгляд, посмотрел на меня без всякого выражения.

– Идите, Костя, – сказал он. – Что еще за фантазии?

Юру я нашел в библиотеке. Он просматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой.

– Что шеф? – спросил Юра, отложив журнал.

В нескольких словах я пересказал разговор.

– Ты действительно видел? – сказала Лариса. – Или это твоя фантазия из тех, что ты рассказываешь Людочке?

– Что-то он видел наверняка, – вместо меня ответил Юра. – Спектр засвечен, и на нем ярие полосы. Если яркость звезды за время экспозиции сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо получился. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула…

Юра вышел, а я остался.

– Иди отдохни, – сказала Лариса. – У тебя круги под глазами.

– Здесь тепло, – сообщил я.

Лариса посмотрела на меня удивленно.

– Костя, – сказала она, – что происходит? Эти твои фантазии…

– Давай-давай, – пробормотал я. – На меня скоро будут смотреть как на помешанного. Начни первая. Ты тоже не хочешь понять?

– Что понять, Костя?

– Что я не фантазирую. Ты знаешь меня не первый год – когда это я отличался буйным воображением? Помнишь, я писал тебе записки и не мог придумать слов покрасивее – фантазии не хватало. Я действительно вижу звезды так, будто они рядом. И планеты вижу. И то, что на планетах. Я видел, как взлетал звездолет, он был… как бы это сказать?

Я замолчал. «Черт, – подумал я, – почему, когда я рассказываю Людочке, нужные слова сами приходят в голову? Ага, вот оно. Жалость. Лариса меня жалеет – глаза у нее круглые, испуганные. Она не хочет, чтобы я рассказывал, как не хотят слушать бреда больного».

– Костя, – сказала Лариса. – Хочешь совет?

– Давай, – вяло согласился я. Пусть посоветует, а потом я спрошу совета у Юры, у Валеры, у Саморукова и даже у Абалакина. Соберу все советы и выброшу в овраг у Четырехметрового.

– Понимаешь, Костя… Я не знаю астрономии. И ты не знаешь. Ты просто хочешь необычного. Иначе не ушел бы с завода, верно? Но ты неправильно начал. Ты еще не знаешь, что это такое, когда Саморуков недоволен. Он не простит, если ты не будешь поступать так, как ему нужно.

Я разозлился. Наверное, оттого, что Лариса была права.

– А я хочу поступать так, как считаю нужным! Когда-то я сделал по-твоему и оставил тебя в покое. Лучше тебе от этого?

Я хлопнул дверью, побежал домой под дождем, дрожал от осенней сырости. Потом подумал, что в коттедже сейчас Валера с Юрой, и мне предстоит выдержать еще один наскок. Я повернулся и, скользя по хлюпавшей жидкой почве, побежал к телескопу. Вахтер дядя Коля посмотрел на меня удивленно, я ввалился в теплое помещение лаборатории спектрального анализа, содрал с себя мокрую куртку, бросил ее на батарею отопления. Посидел минут пять совершенно без мыслей – как чурбак, брошенный для просушки. Потом достал с полки том «Оптики и спектрального анализа» и раскрыл на первой странице.

Я не люблю праздничные вечера. На них обычно говорят не о том, о чем хочется, а о том, что приличествует случаю. Праздничный вечер был назначен на пятое ноября, потому что шестого автобус увозил людей в город отдыхать.

Мы поднялись с Людочкой в актовый зал, разглядывая намалеванные на стенах точки-звезды. Звезд было неумеренное количество – коридор стал похож на планетарий.

Я поискал глазами Ларису – она была сегодня в красном платье и выделялась в толчее, как сигнал светофора. Ларисе было весело. Мы с Людочкой тихо сидели в уголке, улыбались друг другу – чувствовали себя заговорщиками, будто только нам было известно, что все звезды на стенах ненастоящие. Только мы и знали, какие они на самом деле.

Расталкивая абалакинских ребят, к нам пробился Юра. Он вручил Людочке шоколадку, сказал значительно.

– Пришли телеграммы Астросовета.

Что-то напряглось внутри. После вчерашнего разговора с шефом я думал только об этом, как о великом пришествии. Дождь все лил, только и оставалось – ждать информации извне.

– Шеф тебе шею свернет, – пообещал Юра. – Не было в ту ночь вспышки, понял? Спектр ты просто запорол. А звезда вспыхнула сегодня под утро. Теперь она называется Новая Хейли. Это в Паломаре – погода там хорошая, не в пример нашей.

– Вспыхнула… – сказал я.

– Именно, – подтвердил Юра. – Завтра шеф летит в Крым – снимать спектры на ЗТШ… У тебя дар предвидения?