А потом был разговор с Олей. Серьезный и даже, может быть, жесткий разговор.

– Ты это все специально сделала, точнее, подстроила? – спрашивал Саша Олю, как только вернулся в квартиру на Сретенке от Наташи. – Я там был в качестве подарка? Ну же, признайся!

– И не проси, – лениво ответила Оля, – все равно не признаюсь.

– Не важно, я и сам знаю. Знаю и твердо догадываюсь. Прошу только об одном – впредь не ставь меня в идиотское положение. И уволь меня, пожалуйста, от всех своих подруг и потенциальных невест. Сваха из тебя никакая. И я не нуждаюсь в подобных услугах. Не нуждаюсь! Запомни это твердо и отчетливо!

Саша тогда говорил резко и, может быть, зло. Но разговор этот должен был состояться, и он состоялся. Оля молчала. Она не опровергала и не соглашалась. Она молчала. Просто молчала и курила. А еще она с какой-то усмешкой в глазах смотрела на Сашу. А он чувствовал эту усмешку, видел ее, но продолжал отчитывать Олю. Отчитывать ее за вмешательство в свою личную жизнь.

Но надо было знать Олю. Знать ее мятежный, беспокойный характер, чтобы понять, что Сашины разговоры на нее не действуют. Совершенно. Уже на следующей неделе Сашу познакомили с Аллой. И познакомила их именно Оля. Но познакомила она молодых людей очень ненавязчиво. Так, что лишь по прошествии нескольких месяцев Саша узнал, что это все подстроила Оля.

Он был тогда дома и работал. Точнее, тогда не работал. Нигде не работал. Из художников-оформителей детских дошкольных учреждений его выгнали. Последняя работа Саши вызвала множество споров и кривотолков. Русалочка, которую очень натурально изобразил Саша в игровой комнате детишек одного из садиков, послужила причиной его увольнения.

Сашу тогда перестали привлекать абстрактные образы, и он перешел к реалистической манере изображения. Так было сложнее, но интереснее. Интереснее для самого Саши. Тогда и появился тот заказ. Зная о сложном и неоднозначном видении художника, директор детского предприятия, Захарова Зоя Гавриловна, настоятельно рекомендовала Саше оформить стену в несвойственной мастеру манере.

– Александр Валерьевич, – увещевала она ухмыляющегося художника, – вы поймите! Поймите главное! А главное у нас – это дети! Наши с вами дети.

– У меня нет детей, – растерянно ответил Саша, – в особенности я ничего не слышал о наших с вами детях…

– Не важно. Будут! – успокоила молодого человека директор. – Так вот, главное – это дети! А дети – они тонкие, они еще неиспорченные организмы. В духовном понимании этого слова. Саша… Можно, я вас так буду называть?

– Да-да, пожалуйста, – разрешил Саша и утвердительно покачал головой.

– Так вот, Саша, детишки не все еще четко понимают в этом сложном мире. Для них, скажем, принц, он и есть принц.

Саша вопросительно посмотрел в застекленные очками глаза Захаровой.

– Я что имею в виду? – пояснила женщина, – Принц – это всегда молодой человек, приятной наружности. С короной на голове. А у вас в яслях номер сто пятьдесят четыре принц получился… ну, мягко говоря, нетипичный. Ненатуральный принц.

– Я так вижу… – попробовал защитить своего принца Саша.

– Это я прекрасно понимаю. Но дети… дети не видят так, как видите вы. У них сложились несколько иные представления о сказочных персонажах. Ваш принц, скорее, похож на Бармалея. Судите сами: совершенно лысый, со множеством татуировок… И потом этот живот, этот неприкрытый живот, свисающий у принца до колен…

– Вы хотите, чтобы у принца до колен свисал не живот, а что-нибудь другое? – начал гневаться Саша.

– Боже упаси! – вскричала Зоя Гавриловна. – Я вас ни к чему не призываю. Но принц… Может ли такой принц разбудить поцелуем Спящую Красавицу? Да она, едва проснувшись, тут же уснет. Но уже навсегда. Она умрет от ужаса, от разрыва сердца. Или Колобок… в тех же яслях… Ничего не скажу, Колобок вышел на редкость симпатичным молодым человеком. Но почему в плавках? Почему у него длинные черные волосы? Откуда вообще у него руки и ноги? Это же Колобок! Он должен быть круглым…

– Скорее, шарообразным, – поправил Саша. – Простите, Зоя Гавриловна, но я постеснялся нарисовать для детей инвалида без ног и рук.

– А этот жест?.. – словно не слыша Сашу, продолжала критику Захарова. – Кому Колобок показывает средний палец правой руки?

– Лисичке…

– Этой рыжей размалеванной девице в мини-юбке?! Это у вас лисичка?!! А волк? Волка совсем невозможно узнать, если бы не надпись сбоку.

С волком действительно вышла незадача. Саша совершенно случайно уронил банку с черной краской. Черное бесформенное пятно на стене ничем не стиралась. Саша просто пририсовал ушки и хвост, а сбоку приписал, что это именно волк.

– Я так вижу… – сообщил в свое оправдание Саша.

– Так вот я вас прошу. Я вас умоляю! В музыкальном зале нарисуйте ноты. Вы знаете, сколько бывает нот? – неожиданно спросила Захарова.

– Предполагаю, что где-то около семи…

Ответ Саши удовлетворил директора детского сада и она продолжила:

– А ноты… изобразите их в виде птичек. Чтобы детям было весело… А птичек… Птичек сделайте реальными, похожими на себя, нарисуйте их, что называется, с человеческим лицом. Это что касается музыкального зала. Ну, а в игровой комнате пусть будет то, что вам сердце подскажет. Это должно быть что-нибудь сказочное. Точнее, из сказок Андерсена. Но чтобы это было радостно, приятно глазу и поднимало у детишек настроение…

– Все будет хорошо, – успокоил ее Саша. – Все будет реалистично. Я вам обещаю.

Саша работал целую неделю. Работал самоотверженно, без длительных перерывов на обед и почти без перекуров.

Наконец работа была закончена, и Саша, скромно пряча глаза, пригласил Зою Гавриловну взглянуть на «кое-что». Он искренне считал, что это самое «кое-что» у него получилось. Блестяще получилось. А еще точнее, и даже совсем точно, получился подлинный шедевр. Саша отчетливо понял это. Он сам несколько часов восхищенно рассматривал Русалочку. Рассматривал и думал, что слава о нем пойдет далеко и надолго. Его имя сохранится в веках, как имя Микеланджело Буонарроти, расписавшего свод Сикстинской капеллы в Ватикане.

Саша вел Захарову в игровую комнату, к своему шедевру.

– Давайте сначала заглянем в музыкальный зал, – предложила директор, – тем более что он прямо перед нами.

Саша неохотно уступил:

– Если вы хотите… Если вы так считаете… Если для вас важнее… Ну, тогда ладно, давайте в музыкальный зал.

В принципе и залу он отдал немало сил. Получилось тоже очень неплохо, а быть может, даже и здорово.

Вопреки ожиданиям Саши, реакция Зои Гавриловны была более чем сдержанной. Ни тебе радости, ни озаренных светлыми чувствами улыбок, ни элементарной похвалы. Схватившись за сердце, Захарова, не мигая, смотрела на Сашино произведение. Она смотрела на семь нотных линий, которых, как она знала и даже была в этом твердо уверена, должно быть не более пяти. И на этом Сашином семилинейном нотном стане, на каждой линии, которая представляла собой фрагмент колючей проволоки… На семи этих колючих проволоках в самых замысловатых и раскрепощенных позах сидели семь птичек. А точнее, семь воробьев. Все воробьи… все, как один, были с перьями, с крыльями. Здесь было совершенно не к чему придраться. Но все они были похожи на Сашу. У всех птичек было его лицо.

– Что это? – проронила наконец растерянная женщина.

– Ноты, – тоже растерянно и совершенно не понимая, что от него хотят, ответил Саша. – Ноты. Просто ноты. А точнее, семь нот. Семь нот в виде птичек. Чтобы, значит, детишкам веселее было…

– Почему у них… Зачем у них такие странные… ну не знаю… лица, что ли… Зачем? Почему у них ваши лица?

– Зоя Гавриловна, я вас не понимаю. Вы сами сказали, что птицы должны быть с человеческим лицом. У них человеческие лица?

– Не могу не согласиться с вами, Саша… но…

– Подождите, Зоя Гавриловна, – поднял вверх руку Саша, – я докончу. Второе ваше пожелание было, ну чтобы… я сделал птичек похожими на себя, то есть на меня. Они похожи на меня?