Я шла к дому Аттилы на негнущихся ногах и с одной-единственной мыслью: сегодня я должна его убить. По дороге я проходила мимо жителей города и всадников, но видела их лишь краем глаза. Перед моими глазами стоял образ зеленого камня, который я раскрываю над чашей Аттилы. Но заметив Эдеко, я вернулась к действительности.

Эдеко сидел на коне и разговаривал с другими всадниками, однако по тому, как он посматривал по сторонам, я поняла, что он ждал меня. Увидев мою приближающуюся фигуру, он тронул лошадь и отделился от остальных.

— Ты бы поспешила, женщина, — прикрикнул Эдеко, приблизившись ко мне.

Когда он поравнялся со мной, то сделал вид, что наклонился над лошадью и торопливо прошептал:

— Аттила приготовил тебе западню. Скоро ты увидишь такое, отчего подогнутся твои колени, но ты должна держать себя в руках. Он будет наблюдать за тобой.

Потом Эдеко развернулся и поехал к остальным.

Проходя мимо всадников, я услышала, как один из них спросил Эдеко:

— Что это ты так суров с одной из жен Аттилы?

— Они еще не женаты, — отмахнулся Эдеко.

— А может, он ревнует? — подхватил второй.

— Кто? Я ревную? — ответил Эдеко, и все засмеялись.

Я удивилась тому, что поняла их разговор, потому что ноги мои, не слушавшиеся до этого, стали и вовсе деревянными, а разум буквально оцепенел. Я чувствовала, что дрожу, но, посмотрев вниз, увидела, что руки безвольно висят плетьми вдоль тела. Я свернула во двор и медленно прошла мимо людей, собравшихся у ворот. Они не выказывали никаких признаков ликования. Дойдя до шатров, принадлежавших женам Аттилы, я не заметила ни одной из них. Никто не сидел на подушках у входов и не пил вина из золотых кубков. Взглянув вперед, я увидела за оставшимися на пути шатрами и всадниками Аттилу. Он стоял на пороге и смотрел на меня. Я опустила голову и побрела дальше, с трудом переставляя непривычно тяжелые ноги. Я задыхалась, дышала ртом, но сосредоточила все свои усилия на том, чтобы успокоиться. Внезапно в моей памяти всплыли слова отца: «Да будет музыка. Мы должны петь о событиях, разбивших наши сердца». Я глянула направо, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Херека, мать Эллака, задернула шелковые завесы шатра, из-за которых выглядывала. «Да будет музыка», — сказала я себе.

Я глянула на дом Аттилы и обнаружила, что по обе стороны от его дверей снова торчали колья. Как и в прошлый раз, на каждом из них была мертвая голова. Я опустила глаза; оказалось, что ноги мои все еще двигались вперед. Быстро переведя дыхание, я снова подняла взгляд, чтобы посмотреть на лица жертв Аттилы и увидеть среди них моих братьев. «Да будет музыка», — повторила я снова. Мне удалось заставить себя перемещать взгляд с одного лица па другое, не задерживаясь ни на ком. «Мы должны петь о событиях, разбивших наши сердца», — я так сосредоточилась на словах отца, на ритмичном движении ног и дыхании, что совсем забыла об Аттиле, и, взойдя на порог его дома, столкнулась с ним. Вскрикнув и пробормотав извинения, я отступила и пала ниц пред ним. Когда я поднялась, он все еще стоял рядом, не давая мне войти. Наши глаза встретились. Он усмехнулся. Я улыбнулась ему в ответ. Только тогда Аттила отступил в сторону. И все еще улыбаясь, улыбаясь безумно, каменной мертвой улыбкой, так сильно сковавшей лицо, что я боялась остаться с этой гримасой до скончания моих дней, я присоединилась к остальным слугам.

Если Аттила и держал речь в тот вечер, я ее не слышала. Если он швырял Эллака через весь стол и кричал на своих военачальников, — для меня это прошло незамеченным. Когда я взяла чашу Аттилы, Эара выступила вперед и вырвала ее у меня. А позже Эара сама поднесла ему поднос с мясом. Кроме этого я больше ничего не запомнила.

Мне удалось избавиться от чудовищной улыбки, но слова отца продолжали звучать в моей голове, сливаясь с ритмом лошадиной поступи возле моей хижины. Теперь я хотела, чтобы эти слова смолкли, оставили меня в покое, потому что они доводили меня до безумия. Но они бились и бились в моей голове, безучастные ко всем мольбам и усилиям. Я не понимала, что кто-то принес мне поднос с едой, до тех пор, пока не увидела его там, где за мгновение до этого ничего не было. Потом взгляд мой упал на лампу, и я задула ее, потому что тьма для меня сейчас была желаннее света. Там, за стеной, сбился с шага конь охранника, и я догадалась, что наступила смена караула. Второй охранник начал свой обход, но его конь шел медленнее, и мне стали совсем невыносимы слова отца, эхом вторившие лошадиной поступи.

— Гудрун, — позвал меня чей-то голос.

Я подползла к выходу и выглянула из-за завесы. Я не могла понять, как Эдеко занял место охранника возле моей хижины.

— Ты предал меня, — прошептала я.

Будь у меня чуть больше сил, появись Эдеко в другое время, я бы прокричала так громко, что мой голос достиг бы небес и вернулся снова на землю. Даже Аттила, все еще живой, хотя уже давно должен быть мертв, услышал бы меня. Но сейчас слова отца лишили меня воли. Эдеко проехал мимо меня и развернулся. Когда вновь оказался рядом, я выскочила из хижины и набросилась на него с кулаками.

Он опять развернулся.

— Гудрун, — сказал он, — вернись в дом. Мы слишком далеко зашли, чтобы сейчас все испортить.

Его слова были лишены для меня смысла, но спокойствие, с которым он их произнес, привело меня в ярость. Когда он поравнялся со мной, я налетела на него снова, нанося удары и по нему, и по его коню. Эдеко никак не отреагировал. Почувствовав себя побежденной из-за того, что Эдеко отказывался ответить ударом на удар, убить меня, положить конец моей жизни и бессмысленному речитативу, не затихающему в моей голове, я вернулась в хижину и закрыла за собой завесу. А потом заплакала.

Слезы принесли мне облегчение, звук собственных всхлипываний отвлек мой разум, и, наконец, я успокоилась. Между завесой и косяком была узкая щель, и, приблизив к ней лицо, я сказала:

— Это мог сделать только ты.

— Я действительно поведал Аттиле, что у тебя есть брат по имени Гуннар, — ответил Эдеко. — Тогда он приказал мне передавать ему все, что ты говоришь, каждое слово, каким бы незначительным оно ни казалось. Да, я разыгрывал тебя, проявляя благосклонность, чтобы ты забылась и сболтнула что-нибудь лишнее. Но я также сказал Аттиле, что этот Гуннар не родной брат тебе. Однако Аттилу обеспокоило это известие, а я уже привязался к тебе всем сердцем и постарался исправить то, что успел натворить. Вернее, то, что могло произойти, если у тебя действительно был такой брат и ты лгала мне все это время.

О, Гудрун, знала бы ты, чего только я не придумывал! Какие ловушки якобы ставил для тебя! И по мере того, как я клялся в том, будто ты успешно выходила из каждой из них, Аттила успокаивался и в конце концов поверил, что ты пришла сюда именно затем, чтобы отдать ему меч, как сказала сама. Но все же, когда ты стала прислуживать Аттиле, всем слугам приказали следить за каждым твоим шагом и докладывать о каждой оплошности. Вот почему я был так строг к тебе из-за твоего поведения в зале. Я очень многим рисковал, упрашивая его взять тебя к себе… Но слуги докладывали о тебе только хорошее. Он был доволен, а я…

— Расскажи о братьях, — потребовала я.

Эдеко дернул головой, будто удивился моей просьбе. И из-за того, что я его перебила, потерял нить рассказа. Он вздохнул и снова проехал мимо меня. Вернувшись, он заговорил, но на этот раз медленно, тщательно подбирая слова, и напоминая мне тем самым Аттилу, произносившего речи.

— Незадолго до начала последнего похода Аттила созвал нас на встречу с франками, которым, как ты помнишь, мы решили оказать поддержку, наступая на римлян. И во время разговора Аттила спросил их предводителя: «Не слышали ли вы о гауте по имени Гуннар, известного своими песнями?» Тот сразу ответил, что знает бургунда под таким именем. Тогда Аттила спросил, нет ли у того Гуннара сестры, и франк сказал, что есть и зовут ее Гудрун. В то же мгновение сердце оборвалось в моей груди, потому что накануне ты сказала мне свое настоящее имя. И тогда я понял, что в своем повествовании ты упомянула о бургундах не потому, что они украли меч у твоего драгоценного Сигурда, а для того, чтобы отвести меня как можно дальше от истины. И вспомнил я, что несколько лет назад мы истребили племя бургундов. И все стало так ясно, что я не понимал, как Аттила сам не видит этого. Я обрадовался, когда после этого мы заговорили о грядущем походе, но то, что я услышал, меня испугало.