— Сердцем не готов, разумом деваться некуда!
— Разум не помутился бы! Идем!
Новгородцы столпились у холма возле Дмитрия Ивановича. Памятливы на обиды. Кричали Дмитрию:
— Босым! Пусть босым стоит перед тобой и перед нами, как стояли наши тысяцкие перед князем Симеоном.
Дмитрий однажды ожегся, ведал, что сам ожесточил Михаила. Не надо было хватать его в Москве и сажать на Гавшин двор. Михаил тож Всеволодово племя. Босым заставить, так лучше убить, а убивать зачем же, не для того собрана сила всей Руси, а чтобы и он, поверженный, встал в один ряд перед супостатом, более сильным и страшным.
Босым не заставил, но с коня навстречу не сошел. Пришлось великому князю тверскому подойти к стремени князя московского. Означал сей знак, что признает себя великий князь тверской молодшим братом великого князя московского. Суздаль, потом Рязань, ныне и Тверь. Простерла Москва руки на их плечи.
— Ты пришел, Дмитрий, на Тверь, скажи, чего желаешь? — выдавил из себя Михаил.
— Скажи ты, тверской князь, перед съездом Всех князей, чего ты желаешь? — возвысил голос Дмитрий.
— Признаю себя братом молодшим, отдаюсь по всей твоей воле!
Бояре Андрей Кобыла да сын его Федор Андреевич Кошка, да дьяк посольский, юный боярин Тютчев, распахнули княжеский шатер, зазывая Михаила к сколоченному из дубовых досок столу. Первым в шатер вошел Михаил, за ним Дмитрий. После них митрополит. На столе свиток грамоты, составленной думными боярами Андреем Кобылой, Федором Кошкой и дьяком Тютчевым.
— Читай, князь, и подписывай! — молвил Дмитрий.
— Читайте! — бросил Михаил боярам.
Тютчев взял грамоту и звонким голосом начал:
— «Грамота великого князя Дмитрия Ивановича великому князю Михаилу Александровичу».
Отметил для себя Михаил, что поставил Дмитрий себя вровень, не понудил признать его государем всея Руси, как того требовал митрополит.
Тютчев читал:
— «По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, на сем, брат молодший, князь великий Михаил Александрович, целует ко мне крест, к брату старейшему, князю великому Дмитрию Ивановичу, и к моему брату, князю Владимиру Андреевичу, и к нашей вотчине к Великому Новгороду, и за своих детей, и за своих братчанинов. Иметь тебе меня себе братом старейшим, а князя Владимира, брата моего, братом».
Тютчев остановился. То являлось главным в грамоте, отсюда все и иное.
Дмитрий смотрел на Михаила. Михаил стоял, опустив глаза. Гораздо меньшего просил Дмитрий в охотничьей избе под Коломной. Как же, как, задавал Михаил вновь себе проклятый вопрос, как дошло, докатилось до этакого? Поднял глаза на Дмитрия. Тверд, спокоен взгляд черных глаз. Не хмуро чело. Научился владеть собой! Вернуть бы ту коломенскую избу, ныне стояли бы равными, не держать бы ему, Михаилу, стремена старейшего.
— Читай дальше! — молвил Михаил.
Падали слова тяжкие, как раскаленное железо. Да что теперь иные слова! Главное сказано. Следил Михаил, чтобы не до конца растащили Тверь.
— «А добра тебе нам хотеть во всем, везде, без хитрости. А князи великие христианские и православные с нами, один человек, их тебе не обидеть. А обидишь, нам вместе борониться от тебя единого. А тебя обидят, борониться нам с тобой от них с одиного».
Хоть в одном облегчение, чья-то твердая рука оберегала его интересы. Неужели князь Дмитрий? После ярлыка от Мамая? Или, быть может, то рука митрополита?
— «А начнут нас сваживать татарове,— продолжал Тютчев,— и будут давать тебе нашу вотчину, великое княжение, тебе сего не брать до живота. А почнут давать нам твою вотчину, Тверь, и нам сего тако же не брать до живота».
Вот уже и один ответ на вопрос отпадает. Не Мамай стоит за этой грамотой. Против Мамая сия грамота, не Орды то голос!
— «Ежели с татары нам мир, то по думе, а ежели нам дать выходы, по думе же, а не дать, по думе же. А пойдут на нас татарове или на тебя, биться нам и тебе воедино, нам против них».
Жесткая рука писала грамоту, то не боярского ума дело, сила за ней огромная, падали слова теперь уже не в унижение Твери, холодок пробежал по спине у Михаила от слов:
— «Или мы пойдем на Орду, тебе с нами воедино идти на них!»
То слово не молвленное, кое не поймаешь, это слово записанное, стало быть, не боится Дмитрий, что сию грамоту прочтет и Мамай.
Михаил поднял руку, давая знать, что есть у него о чем спросить.
— Дед мой Михаил принял мученическую смерть в Орде. Андрей Ярославич, брат святого Александра Невского, навлек на Русь Неврюеву рать! Есть ли у нас сила остановить гнев ордынский?
— Есть! — твердо сказал Дмитрий.— Ты этой силе помеха!
Дьяк продолжал:
— «А к Ольгерду тебе, и к его братьям, и к его детям, целование сложить. А пойдут на нас литовцы, или на смоленского на князя на великого, или на кого из наших братьев на князей, нам себя от них боронить, а тебе с нами заодно. Или пойдут на тебя, и нам тако же тебе помогать и борониться заедино».
А вот еще одно напоминание о встрече в избе под Коломной:
— «А о чем судьи наши общие сопрутся, ехать на третейский суд, на суд князя великого на Олега...»
Тютчев заканчивал:
— «А на сем на всем, брат молодший, князь великий Михаил Александрович, целует ко мне крест, к брату старейшему, князю великому к Дмитрию Ивановичу, к моему брату, князю Владимиру Андреевичу, и к нашей вотчине к великому Новгороду, и за своих детей, и за своих братчанов, по любви, в правду, безо всякой хитрости...»
Тютчев замолк, свернул свиток, взглянул на князя Дмитрия. Дмитрий сделал знак рукой, чтобы Тютчев положил свиток на стол. По знаку же Дмитрия дьяк Тютчев, бояре Кобылины вышли из шатра. Остались Михаил, Дмитрий и митрополит.
— Сейчас я позову князей, воевод, мужей новгородских,— начал Дмитрий.— При всей нашей братии ты подпишешь грамоту. Хочу перед тем тебе сказать заветное слово. И наш отче то ж скажет. Со стены ты видел московскую рать. Видел мужей новгородских, когда рвались в город и выбили ворота. Горит город, в два дня могу весь сжечь. Новгородцы войдут первыми. Не хочу лить русскую кровь! Пролито ее достаточно. К тебе прибежали два льстивых и лживых переметчика! От тебя тоже прибежали переметчики. Сказали: князь Михаил держит ворота на запоре, мы убьем Михаила, а ворота откроем. Тебя я не жалел, ибо сильный не жалости достоин, а уважения. Не велено было переметчикам убивать тебя, велено было выслать из города бить челом. Так ли я говорю, брат Михаил?
Вспомнил Михаил хмурые лица бояр в стрельнице на угловой башне, вспомнил, как обступили полукругом, слышал их тяжелое дыхание, будто и не гнев, а испуг, а от испуга человек скорее на убийство готов, чем от гнева. Дмитрий говорил:
— Ждал ты, брат, заступников. В Орде мор на коней, обезножела Орда. Ольгерд пришел и, не дойдя до нас, убежал. Так скоро бежал, что наши разъезды не могли его проводить до литовской межи. Отстали... Помню твое непокорство в Коломне. Все иначе было бы! Но и не Коломна, не память, что ты на свадьбе у меня был, тебе защита. Знаю, думаешь ныне, почему же Дмитрий мог взять Тверь, да не взял, может уничтожить меня, не уничтожает? Думаешь?
— Думаю! — мрачно выдавил из себя Михаил.
— И надумал?
— Нет, не надумал!
— И не отче наш митрополит Алексей тебе заступник! Замахнулся ты в Царьграде у патриарха низложить отца нашей церкви и поставить Ольгерду и тебе нужного человека. Было?
— Было! — признал Михаил.
— Так кто же заступник? Отвечу! Все мы племя Ярослава Мудрого! Помни, что он говорил, созвав сыновей к порогу в последний путь! Любите друг друга, потому что вы братья родные, от одного отца, от одной матери. Велик твой дед святой Михаил, велик и мой Иван Данилович. Славен род Олега Ивановича, князь рязанский Юрий Ингваревич первым изо всех русских князей вышел в поле супротив Батыя. Быть нам братьями, и восстанет величие наше, красота наша, не служить нам более соседям нашим в поношение и смех! Олегу первому принимать удар, и нет твердости и опоры его земле. Мне выходить на Орду, мне и брату моему молодшему Владимиру. А если мы падем? Кто останется? Ты останешься, Михаил! Ярослав Мудрый тебе передо мной заступник! Твоя твердость, грозное твое княжение — вот еще заступник! Не из страху перед тобой оставляю тебя братом молодшим на Твери, если угаснет светильник в моих руках, если угаснет в руках Владимира, если пеплом и дымом умоется Москва, Твери заново все начинать!
