Вот они, воины Орды, вот они, победители многих царств!

Сотни, раскинувшись полумесяцем, пошли навстречу железной черепахе, навстречу смерти.

Стрелки остановились. Выдвинулись полукружьем навстречу конным ордынским всадникам, теперь все четыреста стрелков стоят в один ряд — залп в четыреста стрел. Залп! На полном скаку ордынский полумесяц врезался в стену железных стрел. Немногие прорвались сквозь железную завесу, но не повернули коней, надеясь отомстить хотя бы тем, до кого дотянется сабля.

Будто ковыль колыхнуло ветром, строй стрелков сжался и закрылся щитами. Левой рукой — щит вперед, в правой — копье для удара. Второй ряд под защитой первого, третий ряд заряжает самострелы. Семь секунд натянуть тетиву, положить железную стрелу на изложье и отдать стрелку, стрелку прицелиться и пустить ее. Кто вперед? Скачущие кони или железные стрелы?

Ни одного лишнего движения, ни суетливости, ни спешки. Залп в упор. Кинжальный удар, удар копья, а не стрелы.

Княжич разжал руку, отпустив локоть Боброка. Слезы катились по его щекам, а черные глаза светились восторгом. Княжич обнял нового воеводу, губы шептали:

— Ты, ты, только ты будешь водить мои полки!

От Коломны и до Москвы, от Москвы и до Владимира встала черная мгла над горящими лесами, с громовым грохотом лопалась земля. От сотрясения осыпались в храмах на каменные плиты куски стенных росписей. В храме в Кремле упал лик архангела Михаила и рассыпался в прах. Рухнула в Нижнем Новгороде каменная церковь, что заложил Дмитрий Суздальский, в Переяславле занялась огнем городская стена, едва отлили водой из озера.

С весны, со светлой пасхальной недели, взялось солнце жечь землю, иссушило родники, пересохли речки, болота раскрыли огню торфяные кладовые. Брошенные с осени зерна в землю не дали всходов.

Митрополит молился, чтобы Русь не сгорела. В самый жар, в пекло, когда черное солнце нещадно палило и жгло, вдруг улегся огонь. Митрополит заложил в граде Москве каменную церковь в благодарность за чудесное спасение, нарек ее Чудом в Хонех, и пошло с той поры ей прозвание Чудовская, а рядом поставил монастырь.

Иеромонах Троицкого  монастыря  записал  в  книгу:

«Бысть знамение на небеси, солнце бысть, аки кровь, и по нем места черным, и мгла стояла с пол-лета, и зной, жары, бяху велицыи, леса, болота и земля горяше, и реки пресохша, иныя же места воденыя до конца исхоша; и бысть страх и ужас на всех человецах и скорбь велия. И бысть хлебная дороговь повсюду и глад велий по всей земле».

Старики задыхались, дым душил старых и малых, занемогла великая княгиня Александра. Исповедоваться она пожелала отцу Сергию. За ним послали, но не успел приехать. Исповедовал княгиню и постриг в монахини под именем Марии митрополит Алексей.

— Грешна я, а не каюсь!— шептали белые губы брянской княжны, совсем еще недавно черноглазой красавицы.— Грешна, отец, и в смертный час!

— Да какой же ты грех могла таить, непорочная голубица!— ответил митрополит.— Вся жизнь твоя у меня на глазах.

— Милостив, душевен и ласков был князь Иван! А не люб! Я бога молила, чтобы дал любовь к мужу... Не дал бог!

— То не грех, коли свято исполнила долг. Не любила ли ты кого мимо мужа?

— В смертный час грешна, отец, собиралась утаить грех, звала на исповедь игумена Сергия...

— Разве ты перед игуменом собиралась что-то утаить?

— Слово ему собиралась сказать, что не сказала во всю жизнь! Любила я, отец, мимо мужа, мимо князя!

— Ведомо и мне, княгиня, что Сергий тебя любил...

— Отвечу я перед Господом за самый великий грех! — продолжали шептать губы Александры.— Все отошло, отец! Жалко мне рощицу, что светится березками в Троице... Встречусь я с сыночком своим Ванюшкой, умер, не живя века, не порадовался ни солнцу, ни травке, ни березкам! Обниму его, с ним буду ждать Дмитрия и Анну — дочушку свою! А еще раньше ждать буду его, сероглазого... Там, в нагорнем царстве, монахи с нами или им особый клирос предназначен?

— То нам неведомо, смертным!— ответил митрополит.

— Очень грешна я, отец?

Алексей держал руку княгини, ощущая, как замедляется ее пульс. Шепот ее пресекался, слова падали, как редкие капли дождя.

— С легким сердцем отпускаю твои грехи... пусть там соединится воедино, что здесь, на земле, несоединимо!

Митрополит осенил крестом княгиню, приложил к губам литой медный крест, быстро прошел к дверям горницы и распахнул двери. Исповедь окончена. В горницу вошли дети: Дмитрий и его сестра Анна. Княгиня, не открывая глаз, крестила рукой в воздухе детей. Анне молвила:

— За отца остается тебе брат, а ты брату за мать! Ему княжить, а ты будь доброй ему сестрой и опорой. Мужа приведи под его руку, а если уйдешь в заморские страны, то пусть заморский государь ему другом станет. Остереги брата от жестокости, смягчи сердце...

Дмитрию наказывала:

— Твоему деду назначено было собирать, твоему отцу ждать и готовить, а тебе исполнить! Дал тебе Господь в спутники Сергия! Это он склонялся над твоей колыбелью, ты его надежда! Пусть мудрость его вразумит тебя. Дан тебе в сопутники князь церкви Алексей, слушай его, и соединятся две неодолимые силы! Господь привел к тебе изгоя и страдальца Дмитрия Волынца, то меч твой! Умей слушать и внимать! Государь умен своими подданными. Они тебе скажут, а ты перед ними в ответе за все, что свершится по сказанному! То отец твой мне говорил, потому и назван он милостивым и тихим... Он не поднимал оружия, но отчина наша пребывала в мире и сберегла себя для твоих свершений...

Все успела сказать, тихо угасла, уронив руку с соединенными перстами.

Переливались колокола на колокольне церкви Спаса, над монастырскими стенами проплывал тихий звон, прощальный звон.

Провожали княгиню город и посады. Тихо шло людство, колыхалось на ветру пламя восковых свечей. Мерный шорох тысяч ног. Плакали. Панихиду служил в церкви отец Сергий. Истово молился на темный лик Нерукотворного Спаса. Пошли в митрополичьи палаты на тризну. Сергий взял под руку князя.

— Как страшно, как внезапно мы осиротели, князь!

Сухие, сильные пальцы старца сжимали до боли руку Дмитрия.

Дмитрию семнадцать лет, Анне восемнадцать. Анне удел — терем, Дмитрию княжить.

Когда минул сороковой день по смерти великой княгини Александры, Сергий молвил Дмитрию:

— До сего ты звался князем, но князем не был! Невозможно старого боярина подчинить руке отрока. Держали бояр в узде твоя мать и церковь! Ныне ты должен или стать князем, или остаться боярской игрушкой!

— В Орде учат,— ответил Дмитрий,— чтобы завоевать народы, их надо разобщить.

— То годится для завоевания других народов. Свой народ разобщив, ты уничтожишь свою силу. Простому люду дай вздохнуть, обереги его от боярской жадности, за тебя черные люди стеной встанут. Бояр собери в горсть силой своей власти. Сильному государю бояре будут в глаза заглядывать, слабого раздерут на части.

— Кто же сильней? Я или бояре? — спросил Дмитрий.

— Василий Васильевич Вельяминов, московский тысяцкий. Судебная расправа в Москве за Вельяминовым, торговый суд за ним же, повинности горожанам тысяцкий определяет. За кем сила? В Коломне тысяцким брат Василия, во Владимире его сын Иван. Ждет не дождется, когда отец преставится и оставит ему место тысяцкого в Москве.