Вам никогда не доводилось совершать убийство? Вам не знакомо торжественное сознание собственной правоты, которое дано ощущать человеку, поднявшему руку на человека? Убийцы — это люди с повышенным чувством долга, граждане некой зловещей, сумеречной державы. Они знают добрый десяток государственных гимнов, их паспорта проштемпелеваны всевозможными въездными визами, но любовь и лояльность к собственному отечеству они способны ощутить лишь после того, как нарушат его закон. Приходилось ли вам летним утром выйти гулять с сознанием, что именно в этот день вы убьете человека? Великолепие этого утра ни с чем не сравнимо. Оторвите с дерева листок и попытайтесь найти в нем хоть какой-нибудь изъян — не найдете! Тень каждой былинки совершенна в такое утро. Хэммер подстригал газон. Как блистательно выдерживает он роль! Мистер Хэммер подстригает газон. Мистер Хэммер, должно быть, отличнейший человек.

Мариетта уехала на уик-энд в Бленвиль. Хэммер провозился с газоном до двенадцати, после чего выпил стакан виски, поехал в торговый центр и в разделе предметов для самообороны купил себе банку мейса[8] и тяжелую полицейскую дубинку. Все было готово. Все, кроме горючего. Он встряхнул бидон с бензином, из которого еще утром заправил косилку, убедился, что тот пуст, наполнил его и уселся на террасе. В три часа вдоль улицы поехала машина с почтой, останавливаясь перед каждым домом. Хэммеру никакой почты не было, зато из всех соседних домов кто-нибудь да появлялся — кухарка, теща или сам хозяин дома, не поехавший на службу по болезни. В их хлопотливых движениях чудилось что-то вороватое, глубоко интимное, даже слегка эротическое, словно они не ящик для писем открывают, а расстегивают пуговицу штанов. Руки их шарят по ящику, словно все эти счета, любовные письма, чеки и приглашения являются звеньями цепи, соединяющей их с миром, что бурлит за пределами их домов и участков. Затем все поворачиваются и идут к дому. В небе ни облачка. Среди листвы поют птицы, Хэммеру слышится в их песнях то ли список приглашений, то ли названия юридических корпораций. Тик-нор, Кэ-бот, Ю-инг, Трил-линг, Суоуп-суоуп... Хэммер поднялся в буфет и приветливо улыбнулся ряду бутылок. Он трижды повторил этот поход, прежде чем налить себе стакан джину, который он выпил, ничем не разбавляя. Я пью, убеждал он себя, не для храбрости, не для того, чтобы себя подстегнуть, а всего лишь для того, чтобы справиться с возбуждением, которое меня охватывает при мысли о предстоящем отчаянном шаге. Он выпил слишком много. Хэммер был не из тех, кто, выпив лишнего, тупо повторяет какую-нибудь одну и ту же фразу, не может удержаться на ногах или, забыв всякую осторожность, пускает машину на полный ход. Однако в голове его, разгоряченной алкоголем, бродили шальные мысли. С наступлением сумерек он почувствовал желание поделиться с кем-нибудь своими планами. Хэммер нуждался в наперснике.

Выбор его пал на божьего человека, на этого гуру, что проживал над бюро похоронных процессий. Надо полагать, что Хэммер, пусть и бессознательно, но, должно быть заранее уже, положил себе наведаться к Рутуоле, ибо к своему решению он пришел сейчас сразу, без всяких колебаний. Он сел в машину, подъехал к похоронному бюро и принялся дубасить по двери Храма Света.

— Войдите,— сказал Рутуола.

Он сидел в кресле, закрыв поврежденный глаз рукой.

— Вы и есть святой человек? — спросил Хэммер.

— Ну что вы — я никогда на это не претендовал. Вы должны меня извинить. Я сегодня очень утомлен.

— Но вы исцеляете больных?

— Ах, иногда, иногда! Иногда моя молитва приносит пользу людям, но сегодня я так устал, что не могу помочь самому себе. Я вот уже сто раз сказал себе, что сижу в домике на берегу моря, что сейчас четыре часа и идет дождь, но все равно я не могу забыть, что на самом деле уже половина шестого, и что я сижу в своем старом кресле, и что подо мною похоронное бюро.

— Вы помните Тони Нейлза?

— Да.

— Я его убью,— сказал Хэммер.— Я его сожгу на алтаре церкви Иисуса Христа.

— Убирайтесь отсюда вон! — закричал Рутуола.— Убирайтесь из Храма Света.

Вечер у Левеленов должен был начаться в половине восьмого. Томми Левелен стоял на террасе своего дома, ожидая гостей. Однажды ему довелось провести сутки в Берлине в обществе трех проституток с Курфюрстендамм. Вот это была вечеринка! В Буллет-Парке совсем не то, думал он, глядя, как под освещенным бумажными фонариками навесом официанты накрывают столы на пятьдесят персон. «Объединенная корпорация строителей и мистер и миссис Томас Левелен просят вас пожаловать...» Левелены облекли свое приглашение в такую форму, дабы придать вечеру видимость деловой встречи. Если это пройдет, им удастся избежать обложения налогом и таким образом сберечь тысячу долларов. В вечерах, задаваемых его женой, Левелена интересовала исключительно финансовая сторона дела. На самих же вечерах его одолевала тоска, и ему казалось, будто сквозь элегантную обстановку так и просвечивают счета, просроченные векселя и даже гвозди, которыми были сколочены доски под навесом. Но что же дурного в том, что хорошо одетые мужчины и женщины собираются для дружеской беседы и едят бутерброды с курицей и ветчиной? Да ничего, разумеется, ничего — но только пресная вежливость всей этой процедуры сводила Левелена с ума. Можно было заранее знать, что никто не упьется, не затеет драку, не прижмет чужую жену в уголке, что на вечере этом ничего не празднуется, не отмечается какая-нибудь знаменательная дата, что он не освящает собой какое-нибудь новое начинание. Вот и сегодняшнее сборище, если оно и таит в себе какую угрозу, то это — соблазн перейти границы приличия. Господи, восклицал про себя Левелен, да ведь эта благопристойность способна заставить человека выйти к гостям в одном гульфике! Только с помощью откровенной, циничной непристойности можно было бы исцелить собравшееся общество от иллюзии безвременности, резко напомнить ему о вечности, о смерти. Официанты расставляли вазы с цветами. Цветы казались вполне свежими, но Левелен представил себе, как несколько часов назад они же украшали свадебный стол, а на следующий день, после ночи в холодильнике, начнут увядать на каком-нибудь благотворительном банкете в Гринвиче штата Коннектикут.

Жажда перемен была не свойственна Левелену, и, однако, сознание того, что предстоящий вечер будет начисто лишен какого бы то ни было намека на возможность перемены, заранее обрекало его в глазах Левелена. Все это ненастоящее, половинчатое, иллюзорное, приклеенная к вечереющему небу картинка из журнала. А как оно прозаично и ничтожно, это небо — скучная синяя полоса с нагромождением грозовых туч, подобных башням старомодных гостиниц восточного Нью-Йорка, в которых доживают свой век пугливые неряшливые вдовы, оставляющие груду грязной посуды в коридоре. О, как оно скучно! Вдали загрохотал гром. Ритм грома, подумал Левелен, подобен ритму хорошего оргазма. Это неплохо.

В еще светлом послезакатном небе на северо-западе из гетто за рекой поднимались черные тучи дыма. Ветер дул с юга, и, если бы там даже и стреляли, Левелен ничего бы не услышал.

Тони Нейлз, которому предстояло руководить разъездом гостей, пересек газон и подошел к нему, держа в руке фонарь.

— Тони, привет,— сказал Левелен.— Хочешь чего-нибудь глотнуть.

— Я бы не отказался от пива,— сказал Тони.

— Пива не держу,— сказал Левелен.—Может, джину с соком?

Тони подходил к одному из двух баров под навесом, когда на въезде показалась первая машина. Это были Виквайры. Безукоризненно одетые, как всегда, они излучали обаяние, но мистер Виквайр был в темных очках и с нашлепкой под глазом.

— Какая прелестная мысль — коктейли под тентом! — воскликнула миссис Виквайр. Ее выкатили из машины в инвалидной коляске.

Нейлз открыл дверь ванной и обнаружил там Нэлли. Она была раздета, и он тотчас ее обнял.