Порядок был такой: студент вносил минимальную требуемую плату за год (откуда взялись деньги, спросит дотошный читатель, если стипендии Артур Дойл не получил? – а другой догадается, что не обошлось без доктора Уоллера) и затем дополнительно оплачивал только те курсы лекций, которые хотел прослушать, но экзамены проводились по всем предметам. Как мы уже отметили, кроме собственно медицинских дисциплин, в программу входили общеобразовательные предметы, которые, как считал Артур, имели весьма отдаленное отношение к искусству врачевания. Но в Эдинбургском университете никто никого ни к чему не принуждал: начальство не интересовало, ходит студент на занятия или не ходит, зубрит или не зубрит; любой мог посреди семестра уехать куда угодно и вернуться только к сессии, а мог и не вернуться и сдать экзамен в следующем году; мог вообще проучиться пять или десять лет, не сдавая никаких экзаменов – правда, диплом бы он не получил, но в XIX веке можно было практиковать и без диплома. Не было студгородков, как в Кембридже или Оксфорде, жилье студенты подыскивали самостоятельно, исходя из своих финансовых возможностей, могли хоть на вокзале жить, никого это не волновало. Также не было контроля ни за их моральным обликом, ни за религиозностью – несмотря на наличие теологического факультета, студент мог поклоняться чему угодно или вообще быть атеистом. «Пьянки и гулянки» не возбранялись, лишь бы они происходили не на лекциях. В общем, каждый устраивался как ему вздумается и делал что хотел. Такова была шотландская система образования, коренным образом отличавшаяся от английской.
Дойл весьма иронически отзывался об английской системе (признавая, правда, за ней кое-что хорошее: «Того, кто опояшет свои чресла и начнет трудиться, ожидают всяческие награды, стипендии, солидные денежные пособия»), но и шотландская не приводила его в восторг. И не только потому, что прилежная учеба не вознаграждалась: «Из каждой тысячи штук сырья примерно шестьсот полностью проходят процесс обработки. Остальные в ее ходе отбрасываются». Артур видел много таких отброшенных, и далеко не всегда это были люди неспособные: просто не всякий юнец может справиться с полной самостоятельностью. Многие просто спивались.
Как же при таком подходе к обучению можно было стать специалистом? Страшновато становится, когда представишь себе дипломированного доктора, толком не посетившего ни одной лекции. Но это сейчас выпускник-разгильдяй может спрятаться в огромном штате какой-нибудь государственной больницы; в XIX веке, когда подавляющее большинство населения лечилось у частнопрактикующих врачей, к плохому доктору просто не стали бы ходить пациенты. Так что каждый эдинбургский студент, всерьез надеявшийся приобрести хорошую практику, понимал, что все зависит от него самого; если было у него достаточно воли и здравого смысла – он выдерживал испытание свободой и становился взрослым, «в то время, как его английские сверстники в духовном отношении еще оставались школьниками». И время, похоже, подтвердило, что шотландская система совсем не плоха: достаточно взглянуть на краткий перечень знаменитых выпускников. Чарлз Дарвин, Дэвид Юм, Роберт Стивенсон, Вальтер Скотт, Джеймс Клерк Максвелл, палеонтолог Ричард Оуэн, русский физик Игорь Евгеньевич Тамм (а самым первым русским, получившим диплом Эдинбургского университета, был сын Екатерины Дашковой), изобретатель телефона Александер Белл, а также, между прочим, одна из богатейших женщин мира Джоан Роулинг и нынешний премьер Гордон Браун. На любой вкус. Хотя, быть может, среди тех, кто загулял и недоучился, тоже были потенциальные гении – как знать.
Студента Дойла, во всяком случае, к гениям никто не относил. Учился он, по его собственным словам, не плохо и не хорошо, был старателен, но звезд с неба не хватал: все-таки профессия была выбрана больше по расчету, чем по любви. Да и занятий пропускал очень много, правда, не из разгильдяйства, а по причинам уважительным, о которых мы будем говорить дальше. Он радовался, что не нужно больше учить математику, зато чрезвычайно увлекся химией, любимой наукой Шерлока Холмса.
Как всегда и везде, занимался спортом. В крикет почти не играл – крикету, как и медицине, надо было посвятить себя без остатка, а у него не находилось на это времени. Пробовал себя в регби – лучшем, по его словам, спорте для коллектива. «Сила, мужество, скорость и изобретательность – великие качества, и все они сошлись в одной игре». В регбийной команде он играл форварда; для людей, совсем далеких от этих игр, стоит заметить, что в тогдашнем регби, в отличие от футбола, форвард – вовсе не стремительный голеадор, а, напротив, рядовой труженик, что на протяжении всего матча возится и пыхтит в куче своих тяжеловесных собратьев по амплуа, дабы легконогие звездочки полузащиты могли прорваться к чужим воротам. Иногда можно прочесть, что Конан Дойл был футбольным нападающим – это ошибка, в футбол он играл в защите. Пустяк, но пустяк-то важный, потому что он характеризует нашего героя: в играх, как и в жизни, он, как правило, был не блестящим индивидуалистом, а рабочей лошадкой. Он начал заниматься боксом – наконец-то детская страсть к дракам нашла приличный выход – и будет практиковаться в нем до старости, хотя выдающихся успехов не достигнет никогда, как и во всех других видах спорта – для этого у него чересчур любительский подход. («Я был бы сильнее, если бы меньше учил и больше учился» – похоже, едва усвоив азы, юный Дойл старался приобщить к своему увлечению как можно больше народу.) Разносторонний был студент, хоть и не особо блестящий. Приведенный ниже абзац отчасти позволяет судить о круге интересов студента Дойла.
«На буфете подозрительно аккуратным строем стояли внушительные тома, порядок которых явно нарушался очень редко: „Остеология“ Холдена, „Анатомия“ Куэйна, „Физиология“ Керка и „Беспозвоночные“ Гексли, а также человеческий череп. Сбоку к камину были прислонены две берцовые кости, а по другую его сторону красовались две рапиры, два эспадрона и набор боксерских перчаток. На полке, в уютной нише, хранилась беллетристика, и стоявшие там книги выглядели куда более потрепанными, чем ученые тома». Эта комната нам уже кажется знакомой – недостает персидской туфли с табаком, – но снимают ее пока что не два знаменитых друга, а совсем другие люди: студент Том Димсдейл, герой дойловского романа «Торговый дом Гердлстон», со своим однокурсником. Артур Дойл жил со своей семьей (опять на новой квартире – Джордж-сквер, 23), с матерью и младшими детьми; надо думать, он порой завидовал приезжим студентам, у которых бывал в гостях, и представлял себе, как бы восхитительно ему жилось, будь он так же свободен в своих привычках – отчасти та же тень тоски по веселому мальчишескому братству, что найдет свое отражение в рассказах о Холмсе и его верном спутнике.
В студенческие годы Артур перестал поглощать только исторические и приключенческие романы и открыл для себя литературу иного рода. В «Торговом доме Гердлстон» описано, какие книги стояли на полках у Тома Димсдейла: «Эсмонд» Теккерея, «Новые сказки тысячи и одной ночи» Стивенсона и «Ричард Феверел» Мередита, «Завоевание Гранады» Ирвинга и «романы в бумажных обложках, зачитанные почти до дыр». Димсдейл был, откровенно говоря, довольно глупым юношей и к тому же двоечником, вылетевшим из университета, так что круг чтения, описанный в романе, скорей относится не к персонажу, а к автору. Не студент Димсдейл, а студент Дойл смог оценить Теккерея – не только исторический роман «История Генри Эсмонда», но и куда более тонкую и блистательную «Ярмарку тщеславия», – и на всю жизнь полюбил Джорджа Мередита, глубокого психолога, незаслуженно забытого в наши дни. Он брал в библиотеке Шекспира, Диккенса, Филдинга, Томаса Харди; как всякий юноша, он пристрастился к поэзии – англоязычной, естественно, – Бернсу, Шелли, Байрону, Браунингу, Китсу, Теннисону (ценил, впрочем, и Гейне); он был в ту пору без ума от Мелвилла, и на него произвела неизгладимое впечатление повесть молодого, но уже знаменитого Стивенсона «Дом на дюнах». А вот книгу Мопассана он впервые раскроет уже лет в тридцать, и вообще французская литература, несмотря на все симпатии к Франции, как-то пройдет мимо него.
