УРОКИ ВЛАСТИ

Давид проснулся, но открывать глаза не торопился: постмодернистское видение, мерцавшее пред внутренним взором, было шёлково-бархатным и лилово-серебряным. Всё сновидение звенело и звучало полным оркестром внезапных и точных смыслов. Но без форм и слов. Жаль выныривать: смыслы улетят.

Женщина, отдавшая ему ночь, сейчас лежала, возможно, рядом, на этой же кровати. Любое утро есть риск для любви, поскольку свет жесточе зеркала, но в нашем случае, когда Давиду дали волю, осыпали чудесами, гарантировали ещё большие чудеса, но при всём этом уютно целовали-обнимали, – в изменённом мужском сознании тихонько поселялась паника.

Откровенно говоря, он по-прежнему боялся смотреть на неё по утрам. Каждое пробуждение было тяжёлым испытанием веры и нервов: а вдруг он недопроснулся? Вдруг это всё вообще сон? Вдруг она явится однажды реально восьмидесятилетней, во всей подобающей красе?

Её рука накрыла его веки.

- Опять боишься, маловерный?

- Ну что ты…

- Заметь: сейчас любой ответ негоден. Что согласие, что отрицание. Боишься – чего? Не боишься – тоже чего?

- Прости.

- Опять же. Невпопад.

- Доброе утро. Можешь убрать руку. Иду бриться.

- Ты бреешься на ночь. Забыл? – смеётся, убирает руку.

Давид поворачивается на бок, обнимает возлюбленную, а она пуще смеётся, понимая, что он ощупывает её: вдруг?..

- Давид, хочешь послушать Первую симфонию Скрябина? Там в первой части всё про тебя. Да и во второй.

Её голос юн и серебрист. Но и это не повод открывать глаза.

Давид зажимает её рот рукой, ложится на неё, мнёт всю, терзает, целует, его губы немеют, он еле дышит, мучаясь от болезненной похоти, но она не даётся, сдвигает колени, выворачивается и чуть-чуть кусается. Он уже знает, почему она не даётся по утрам: “Физиология, дитя моё, твоя физиология меня не интересует!”

Только вечером, когда все прочие любовники на Земле, успокоившись, ужинают, она разрешает думать и говорить о половой любви. Давид сходит с ума, он помнит утро, он был так готов, он был гораздо сильнее, но – обмануть эту даму утренней эрекцией нельзя. Это для неё оскорбительно: человеческие правила, основанные на законах физиологии; это смешно – подчиняться утру, печени, биоритму. А вдохновенье? А разум? Давид привык, что здесь им вертят, но как объяснить всё это брюкам?

Завтракать ему не дают. Кофе. Через полчаса разрешаются овощи, ещё через час фрукты. Позже появляются кое-какие кушанья, но без: соли, перца, сахара, масла, молока, муки, консервантов. Через неделю такой жизни Давид решил было, что в депутаты надо прорваться всенепременно, там хоть столовая нормальная.

Негодные мысли были запеленгованы и осуждены.

Ещё через неделю Давид прокрался к буфету и что-то съел. Потом думал, что неминуемо умрёт: оказалось, что очищенный от скверны цивилизации организм уже не приемлет мирской кулинарии. Как болели подреберья! Как мутило! Он хотел бежать, но тело было против: оно научилось возвышенной любви, без приправ, на голом счастье и энтузиазме. От этого никак не убежишь. Попрыгал на порожке в коридоре, поскулил и вернулся в спальню.

От непрерывных объятий его подруга стала гладко-перламутровой, упругой и воздушной. Давид обнимал совершенную материю, данную ему в совершенных ощущениях. После таких женщин можно с чистой совестью топать в политику и думать о благе народа примерно в таких выражениях: я всё отдам тебе земное, лишь только ты… Перечитайте “Демона”. Лермонтов.

И вот однажды утром он проснулся и сразу, бесстрашно открыл глаза. Она заметила и похвалила:

- Умница. А теперь – учиться мирской власти.

- О, конечно. А почему именно сегодня?

- Ты научился открывать глаза. Ты преодолел самую жуткую жуть: страх потери собственных иллюзий. Мужчина любит свои иллюзии больше, чем женщина – свои. Мужчина интеллектуален, у него в понятиях – кристаллическая решётка, своя система принципов и выводов и прочая дребедень. А власть – в русском языке – слово женского рода. Её надо и взять, и удержать, и всё это без иллюзий. Скажи, например, ты любишь войны?

Давид сел, посмотрел в окно. Две вороны ругались и клевались на ветке старого тополя, который уже прогнулся и досадовал на ворон, и уронил их вместе со снегом. Вороны каркнули во всё воронье горло. Давид ответил:

- Не знаю. В детстве…

- Ответ неправильный. Во-первых, или да, или нет. Во-вторых, детство мы напишем такое, какое понадобится электорату. У тебя теперь никогда не было своего, документированного и босоногого детства. Не было душевных друзей детства. Отсутствуют первая учительница и соседка по парте, которую ты теперь никогда не дёргал за косичку. А если они, как обычно, обнаружатся постфактум, их постигнет неприятная участь.

- Это у меня вроде амнезии? Или вроде предательства?

- Никакой амнезии. Тем более – никакого предательства. Прочь, медицина, прочь, мораль. Давай ещё раз, – она села рядом, тоже по-турецки. – Ты любишь войны? Можешь подумать ровно минуту.

Так он и сделал, рыча.

Оторвавшись от женщины через полчаса, он перевёл дух и сказал:

- Я очень люблю войны. Кровь, захват, грабеж и беспомощные полонянки.

- Дурак. Понятно. Это для пехоты. Для кавалерии. Полонянки!.. Полководцу нужна слава, доблесть, колесница триумфатора, крики народа и скипетр.

Она не сумела договорить: Давид смахнул её на пол, повернул на живот, расстелил на ковре, расплющил, как лягушку, вывернул напоказ и, сжав кулак, втолкнул его по запястье и провернул несколько раз и резко выдернул, потом раздвинул ягодицы, плюнул в анус и пробился туда почти на всю длину распухшего до синевы злобного члена.

- Понятно, – отозвалась она через пять минут. – Ты вполне способен любить войны.

Давид лежал на её спине и не мог шелохнуться. Он хотел жить в этой сладкой заднице вечно. Он уже не очень хотел быть депутатом.

Но его вытряхнули, поцеловали в носик и угостили утренним кофе. Свет широко и привольно лился через окно на пол, и весь мир гудел своими ритмами, будто ничего не произошло ни в этой постели, ни на этом ковре.

- Ну, грязное животное, всё сделал? – поинтересовалась она участливо.

- Не могу знать, – сообщил Давид. – Я открываю себя. Кстати, что если я тебя разорвал бы, убил и так далее?

- Как – далее? После преступления следует наказание. Это к вопросу о далее. Почитай классику.

- Ты застрахована? – Давид положил в чашку лимончик и задумчиво посмотрел на голые ноги бабушки. – Я понял, почему в некоторых странах женщинам велят закрывать лицо.

- Я застрахована. А про закрытое лицо я всё знаю.

- Объясни. И, кстати, можно ещё кофе? Я собираюсь продолжить… обучение.

- Можно кофе, можно продолжить, можно объяснить про лицо. Но лучше ты попробуй сам. Давай сначала про лицо. Я терпеливая.

- Пожалуй. Горячий мужчина южного розлива раздевает невесту. – Давид отхлебнул кофе. – Нет, сначала он видит её лицо – губы, зубы, глаза, потом раздевает, впечатлённый красотой её прекрасных черт, осматривает руки, груди, ноги, раздвигает это хозяйство – и вдруг обнаруживает ещё одно лицо! Тайное лицо! Там тоже губы, тоже некий рот, что-то поглощающий. У второго лица тоже есть выражение – и невинности, и распутства; всё есть. Он в ужасе переводит взгляд на первое лицо, алеющее стыдливостью, потом в ещё большем ужасе на нижнее лицо – и со стоном горя обнаруживает полную гармонию! Что вверху, то и внизу. Конфузная интерпретация законов космоса.

Давид мечтательно закрыл глаза.

- Он рвёт и мечет! Он рычит в ярости. Вынести подлое зрелище спокойно – не может. И он подозревает, что эту страшную тайну все другие мужчины или знают уже, или могут узнать.

- Глаза-то, – говорит бабушка, – открой.

- Никто не говорит правды, но все знают, что у женщины два лица, практически одинаковых. И если она показывает кому-либо верхнее лицо, то этим самым она же показывает и второе, где всё соответствует первому. Ужасное, душераздирающее мужское открытие!.. Тогда он идёт на смелый эксперимент.