Все знали, что служба под его командой ни для кого не показалась бы синекурой… За время нашей службы при 3-м конном корпусе я хорошо изучил графа и полюбил его всей душой, равно как и мои подчиненные, положительно не чаявшие в нем души. Граф Келлер был чрезвычайно заботлив о подчиненных; особое внимание он обращал на то, чтобы люди были всегда хорошо накормлены, а также на постановку дела ухода за ранеными, которое, несмотря на трудные условия войны, было поставлено образцово.

Он знал психологию солдата и казака. Встречая раненых, выносимых из боя, каждого расспрашивал, успокаивал и умел обласкать. С маленькими людьми был ровен в обращении и в высшей степени вежлив и деликатен; со старшими начальниками несколько суховат. С начальством, если он считал себя задетым, шел положительно на ножи. Верхи его поэтому не любили. Неутомимый кавалерист, делавший по 100 верст в сутки, слезая с седла лишь для того, чтобы переменить измученного коня, он был примером для всех. В трудные моменты лично водил полки в атаку и был дважды ранен.

Когда он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и в чекмене Оренбургского казачьего войска, щеголяя молодцеватой посадкой, казалось, чувствовалось, как трепетали сердца обожавших его людей, готовых по первому его слову, по одному мановению руки броситься куда угодно и совершить чудеса храбрости и самопожертвования…

Когда в Петрограде произошла революция, граф Келлер заявил телеграфно в Ставку, что не признает Временного правительства до тех пор, пока не получит от монарха, которому он присягал, уведомление, что тот действительно добровольно отрекся от престола. Близ Кишинева, в апреле 1917 года, были собраны представители от каждой сотни и эскадрона.

— Я получил депешу, — сказал граф Келлер, — об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, что Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Царю (цитирую по памяти): "3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя".

— Ура, ура! — закричали драгуны, казаки, гусары. — Поддержим все, не дадим в обиду Императора.

Подъем был колоссальный. Все хотели спешить на выручку плененного, как нам казалось, Государя. Вскоре пришел телеграфный ответ за подписью генерала Щербачева (фактический командующий Румынским фронтом, числящийся помощником при главкоме короле Румынии Фердинанде — В.Ч.-Г.) — графу Келлеру предписывалось сдать корпус под угрозой объявления бунтовщиком… В глубокой горести и со слезами провожали мы нашего графа. Офицеры, кавалеристы, казаки — все повесили головы…

Приказ № 1 и беспрерывное митингование, пример которому подавал сам глава Временного правительства — презренный Керенский, начали приносить свои плоды: армия и особенно ядро ее — армейская пехота — стали разлагаться неуклонно и стремительно… Отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы".

Оставим А. Г. Шкуро, носящего уже чин войскового старшины (подполковника), на пороге начавшейся Русской Смуты, как называл этот период нашей истории А. И. Деникин, чтобы посмотреть, с чем пришел к судьбоносному Февралю 1917 года будущий «напарник» Шкуро в Гражданской войне Мамонтов.

Константин Константинович Мамонтов родился в семье казачьего офицера донской станицы Усть-Хоперская в 1869 году и был обязан потомственным дворянством одному из своих предков. Тот был служилым казаком, получившим дворянство и земли в награду за доблесть и верность русской короне. Костя учился в Петербурге в Николаевском кадетском корпусе, как потом с кадетов начнет в Москве и Шкуро. И в тот же тон своей «паре» — будущему кубанскому вожаку Шкуро — Мамонтов продолжает свое образование в Николаевском кавалерийском училище, которое заканчивает в 1890 году.

Однако благодаря своему происхождению, молодой Мамонтов выпущен из этой воинской "альма матер" для многих донских и кубанских казаков корнетом в лейб-гвардии Конно-гренадерский полк. В 1893 году его переводят в кавалерийский Харьковский полк. В 1899 году Мамонтов зачислен в комплект донских казачьих полков и командирован на службу в 3-й Донской казачий полк. На русско-японскую войну есаул Мамонтов идет добровольцем и попадает служить в Отдельную Забайкальскую казачью бригаду знаменитого героя той войны генерала П. И. Мищенко.

Как отмечал А. И. Деникин, служивший в войну с японцами у Мищенко начальником штаба, у штабных этого генерала на плечах "плохо держалась голова". За японскую войну из пяти штабных мищенковских офицеров убьют четверых, двое пропадут без вести, из раненых одного изувечат три раза, другого — четыре. Всего только у штабных будет урон в 22 человека, не считая ординарцев и офицеров связи. В других частях бригады, почаще штабных ходящих в атаки, считать потери еще проблематичнее.

Слава частей генерала Мищенко была такова, что в них всеми правдами и неправдами сбегались десятки офицеров и сотни солдат, рвавшиеся на той непобедоносной войне в истинное боевое дело, которое здесь не увядало. Бежали на «мищенковский» фланг русской армии с разных бесславно замерших позиций, приходя без всяких документов или с неясным формуляром и сбивчивыми объяснениями. Прослышав о генерале Мищенко, в России офицеры брали краткосрочные отпуска, добирались сюда, чтобы «застрять». Пылкая молодежь, штаб-офицеры, пожилые запасные — все как один из этих сорви-голов, охотничков были прекрасными бойцами…

Есаул Мамонтов служит в 1-м Читинском полку Забайкальского казачьего войска и 17 мая 1905 года под командой самого генерала Мищенко скачет в его сводном отряде из сорока пяти сотен казаков и шести орудий в рейд по японским тылам. Они углубляются во вражеское расположение к реке Ляохе и окрестностям Синминтина.

На первом же переходе их боковой авангард попал под огонь японцев. Прикрылись двумя спешенными сотнями и двинулись дальше. Мищенко доложили, что авангард потерял ранеными восемь казаков. Генерал быстро спросил:

— Раненых вынесли, конечно?

— Невозможно, ваше превосходительство. В ста пятидесяти шагах от японской стрелковой стенки лежат.

— Чтобы я этого «невозможно» не слышал, господа!

Еще две сотни скачут назад. Они спрыгивают на землю, стреляя, бросаются вперед. Шквал японского огня не дает забрать товарищей. Из цепи вылетает сотник Чуприна с командой удальцов! Они бегут к раненым, падая под японскими пулями. Казачьи цепи открывают свой ураганный огонь…

Один у Чуприны убит и уже четверо ранено. Но сотник, кошкой передвигаясь вперед, командует станичниками. Его казаки подхватывают всех раненых, волокут их и убитого под бешеным валом огня назад… Полностью вынесли!

Такова неколебимая традиция мищенковцев. Это не вопрос целесообразности, а духа. Казаки считают бесчестием попасть в плен. Однажды в ста шагах от вражеской позиции японцы убили в атаке уральского урядника. Сменить уральцев прибыли забайкальские казаки, но уральцы решили во что бы то ни стало вынести мертвого земляка. Восьмеро из них осталось в цепи и пробыло под сильнейшим огнем до ночи. Тогда и вытащили урядника, чтобы не остался он без "честного погребения"…

Первые три дня рейда отряд Мищенко смерчем несется по японскому тылу, сделав полторы сотни километров. 20 мая казаки есаула Мамонтова прорываются через завесу японских постов, выскакивают на новую подвозную японскую дорогу и видят огромный обоз, тянущийся на семь километров! Эскадроны 1-го Читинского полка в клочья рубят его прикрытие. Соскакивают на землю, волокут в кучи повозки, подпаливают… Отряд уходит дальше, оставляя зарево костров.

Отлично укрепленная деревня Цинсяйпо встретила их пулеметами. Три сотни сходят с коней и идут в атаку. Встречный огонь косит неумолимо. Хорунжий Арцишевский с двумя орудиями выскакивает на открытое поле. Встал перед японцами на 600 шагов! Ударил шрапнелью.