Трещали лучины. Плакал ветер за окном убогого храма, обильными холодными слезами плакал октябрьский дождь.

— Все лето думал, мыслил об этом, боялся, а ныне, молю тебя, отче, постриги меня!

Слышится тихий шепот Варфоломея между словами священных, душу бодрящих молитв.

Ночь миновала. Скупое осеннее солнце накрылось вуалью, серою фатою завесилось.

Лучины новые сменили прежние в маленьком храме. Наступило утро 7-го октября, день празднования памяти Святых Мучеников Сергия и Вакха.

Солнце как бы смущенное выглянуло из-за серой завесы, улыбнулось в оконце и вдруг просияло.

Увидело светлое солнце посреди убогого храма двоих: в одной белой рубахе-хламиде с распущенными по плечам золотистыми кудрями двадцатидвухлетнего юношу у амвона перед Евангелием и крестом и седого монаха старца с ножницами в руках, читающего молитвы.

Упала золотистая прядь волос на пол. Упала. И дивным, словно благоуханным запахом роз повеяло по церкви. В ту же минуту убогая иноческая ряска покрыла юное стройное тело молодого постриженного, а золотые подрезанные кудри скрылись под монашеским клобуком.

— Свершилось! Прими мое братское лобзание, инок Сергий! — произнес старец и обнял юношу.

Как к родному отцу, прижался к нему вновь постриженный инок, и синие озера его глаз в эти минуты отражали небо.

На литургии приобщал Святым Тайнам молодого инока старец. Семь дней оставался Митрофан в бедной лесной усадебке и ежедневно совершал службу в храме, приобщая юношу, не выходившего оттуда всю эту седмицу и питавшегося одною в воде размоченною просфорою.

На восьмой день Варфоломей, принявший при пострижении имя Сергия, провожал старца снова в его обитель.

Проводил до Хотькова, вернулся и зажил снова, зажил прежней отшельнической, рабочей жизнью, еще строже соблюдая молитвы и посты, еще сильнее трудясь в усадьбе и в поле.

Его желание исполнилось. Свершилась давнишняя греза. Господь приблизил его к Себе и дал ему возможность надеть темный смиренный клобук инока.

— У-У-У-У! — воет вьюга, злобствующая против всего мира, поднявшая войну старуха.

— Фю-фю-фю-фю!.. — насвистывает тоненьким голоском ветер.

— Жжжжжж!.. — как рой шмелей звонкокрылых, жужжит метелица.

И метет, и метет… И кружит. С ветром и вьюгой слилась. Поют и пляшут. Пляшут и притопывают, трое вместе на разные голоса. Дикая, жуткая, страшная музыка. Услышав ее, зябко вздрагивает путник и прибавляет ходу. Где тебе, милый? Не уйдешь! Налетит ветер — заворожить, закружит, зачарует. Метелица набежит, с ног собьет. Вьюга долго будет петь сладким певучим голосом, пока не наметут ветер с метелицей под вещие сказки ее высокие снежные сугробы и не схоронят тебя, милый, заживо.

— У-у-у-у-у! — поет вьюга.

— Фю-фю-фю-фю! — свистит ветер.

— Жжжж! — жужжат на тысячи голосов ненасытные шмели — дети свирепой метелицы.

Берегись, путник, берегись!

В маленьком лесном храме дрожит мигающая лучина. Над тяжелым псалтирем застыл, весь уйдя в чтение, Сергий.

Коленопреклоненный стоит он посреди своего убогого лесного храма. Чадящая лучина потрескивает, тут же втиснутая в расщепленный верх грубо сколоченного аналоя. Старый, ветхий пергамент, византийского бархата слинявший переплет… А слова? Слова вечно юны, вечно новы. Слова псалтиря — цветы. Благоухающие, по весеннему прекрасные, полные глубокого смысла. Тишина, уста шевелятся беззвучно. Трещит лучина, тихо мерцает лампада на амвоне, озаряя Пречистый Лик Матери и ее Младенца.

За дверьми же ветер и вьюга распевают свои дикие песни.

Сергий молится. Молодо и пламенно горит душа. Со словами Царя Псалмопевца Давида сливается она в общем хвалении. Но где-то внутри, в глубине сердца, невидимо, чуть ощутимо зарождается странный непонятный страх. Какое-то не то предчувствие недоброго, не то боязнь. Что-то, мнится юноше, должно случиться, и непременно случится страшное и роковое в эту ненастную, зимнюю, ползучую, как черный гад, январскую ночь.

В отдаленном глубоком уголке Сергиева сердца робко копошится, рождается боязнь. Растет что-то внутри помимо воли юноши.

Он знает, догадывается, что это.

Жуткий, маленький копошится суетливый червячок страха. Удивляется юноша.

— Что со мною? Один провел два года с половиной в дикой чаще, в пустыне, никогда не страшился, а тут…

Прыгает изумленно и тревожно вспугнутая мысль в его голове.

Все силы, все свое спокойствие призывает Сергий. Прогнать бы, прогнать скорее дикое, ненужное чувство, овладевшее им так жутко, так внезапно в эту ночь.

Молитва не идет на ум больше. Мысль путается, голова горит. Огромное, властное, ничем не сдерживаемое сейчас чувство страха подхватило, закружило, унесло, как вьюга за окном, как метель, как ветер. С треском погасла лучина… Один только огонек лампады скудно озаряет церковь. Темно. По стенам бегают прихотливые мрачные тени. Сердце перестает биться, сердце точно умерло в груди. Безобразный, нелепо настойчивый растет в душе страх.

Сейчас, сейчас! То, что поднимает волосы дыбом, что леденит мысль, должно свершиться сейчас.

Сильнее запела вьюга. Засвистел ветер. Загудела метель.

Еще темнее стало в маленьком лесном храме. Дрожащий и бледный, стоит одиноко Сергий посреди него.

Трах!..

С ужасным шумом надвое распалась стена церкви… Распалась, раздвинулась, образуя огромную брешь.

И в эту брешь вошли «они»…

Их было много, целый полк, целое скопище… Сергий видел, как они входили. Высокие, крупные, с зеленовато-бледными лицами и пламенными, как светляки, горящими глазами. На головах высокие шапки… Кафтаны литовского покроя на плечах.

Впереди всех самый высокий, мрачный, должно быть их вождь. Он выше всех, всех наряднее. Грозным, царственным пламенем сверкают его мрачные глаза.

Вошли. Окружили тесным кольцом юношу. Улыбаются значительной страшной улыбкой. Гибель в очах, гибель в лицах их и в этих улыбках гибель. Дрогнуло ужасом сердце Сергия. Он, не знающий страха, не боявшийся лесных дебрей, диких зверей и призраков, он затрепетал невольно перед этой страшной, вражеской силой.

Высокий вождь отделился. Протянул руку вперед. Дохнул в лицо юноши горячим, как адское пламя, дыханием.

— Слушай, Сергий, — крикнул резким, повелительным голосом, от которого дрогнули, казалось, самые стены маленького храма, — слушай, уходи отселе! Тебе говорят, подобру-поздорову, уходи! Наше место сие. Не мы тебя искали, ты нашел на нас! Коли не уйдешь отсюда, разорвем тебя на много частей!

Страшно засверкали черные очи… Заскрежетали зубы. Конвульсивно задвигались хрустящие пальцы.

— Уйдешь ли ты?

Вопрос звучал повелительно.

Очи Сергия, синие глубокие озера, медленно поднялись и погрузились в темную бездну пламенных глаз страшного вождя.

Дрогнуло бешенством лицо последнего. И, не желая отступать от раз намеченной цели, он крикнул дико и пронзительно на всю церковку, на всю лесную усадьбу, на всю чащу:

— Разорвем тебя тотчас, и ты умрешь!

— И ты умрешь! — с адским хохотом прокричали, просвистали, простонали остальные, и всею толпою, скрежеща зубами, пылая глазами, с шумом и гамом бросились разорять церковь.