Нет, я охотно слушала в курилке истории про то, какие финансовые и семейные проблемы смущали и продолжают смущать покой именно этого персонажа. Я даже знала, что в данный момент знаменитость — на грани развода. Но именно о таких вещах мне и не хотелось расспрашивать. Меня с избытком хватило и на творческие темы. Как говорится, беседа — это когда три женщины останавливаются на углу, чтобы поговорить, а сплетня — когда одна из них уходит. Глупо мешать беседу со сплетней — то же, что мешать селедочный паштет с клубничным вареньем. Оскар Уайльд был прав, утверждая, что «в основе каждой сплетни лежит хорошо проверенная безнравственность» — ну, и что в этом плохого? Приятно убедиться: мир не без безнравственных людей. Ведь общество праведников так утомительно! Но качественная статья — вовсе не подкормка для вялых пороков, а, наоборот, пища для активного ума.
Когда я пытаюсь делать интервью для разных журналов, вечно обнаруживаю, что: а) кое-каких сведения набирается слишком много; б) кое-каких сведений, может, набирается еще больше, но я предпочитаю их в статью не давать, за что и получаю неизменно, как говаривал поручик Ржевский, «по сусалам»; в) я совершенно не выношу, когда интервью дают сразу нескольким журналистам — например, мне и еще какой-нибудь оперенной крысе. А почему? Да потому, что меня, как правило, интересует главным образом работа интервьюируемой знаменитости. И основной мой вопрос, соответственно, о том, как предмет интервью дошел до жизни такой. А вот моих: редактора, коллег, читателей и самого интервьюируемого — тех работа чаще всего нисколько не интересует. Они предпочитают сплетню. Сплетня — товар, который хорошо расходится, не залеживается, а также быстро потребляется и быстро портится. Объяснять тому же редактору, что подобное злоупотребление сплетней приведет в конце концов к зашлакованности «усвояющей системы» и к забиванию информационного потока каловыми массами — что воду в ступе толочь. И редактор, и коллеги уверены — на их век хватит. Им каловые массы не страшны.
Вот почему СМИ не хватает качественной критики. Ведь большая часть критиков именно тем и занимается, что переводит анализ результатов творчества в плоскость детального описания биографических данных. А в результате получается не что иное, как печатная сплетня или панегирик «родному человечку».[58] По такой «контрафактной продукции» сразу видать, кого автор обихаживает и к какой группке приписаться норовит. Будто диалог в каком-то фильме между матерым политиком и начинающим: «Но ты — мой человек? — Конечно! Хотя еще утром я был ничей». Если критик — ничей, а «сам по себе мальчик, свой собственный»,[59] ему, конечно, несладко придется. Но он, по крайней мере, профессионалом станет. Глядишь, со временем к нему прислушиваться начнут. Впрочем, не факт. У нас вообще критика не в почете — так же, как реклама. Максимум информации, который отыщется и в критике, и в рекламе — это анонс. Мол, наконец-то вышли в свет такие и сякие новинки. А все характеристики со спокойной душой можно пропустить мимо ушей. Потому что ни крупицы правды или даже независимого мнения в реклама или в критике не содержится. Нерентабельно это — правду искать или собственное мнение формировать ради дешевой одноразовой статейки в дешевом одноразовом печатном издании. Разве что репутации ради, чтобы приличное впечатление о себе составить: такой-то — он профессионал, ему доверять можно, он фишку сечет и дело говорит.
Наверное, все дело том, какое положение в культуре занимает критика: если она уже доросла до социального механизма и регулирует производство и потребление какого-нибудь «культурного продукта» — это одно; а если просто-напросто липнет к «идеологической концепции», словно жвачка к кошке — это другое. В первом своем состоянии критика необходима качественная, профессиональная, мобильная и пригодная для целевого использования — вроде хорошего автомобиля. Во втором — не требуется ничего, кроме цепкости и прилипчивости. Критику, конечно, можно использовать и в качестве маскхалата для сплетни, но подобный товар подлежит если не уничтожению, то как минимум осуждению.
И сплетню тоже надо уметь усваивать. Будто калорийную пищу. Знаменитая польская журналистка Янина Ипохорская однажды заметила: «Умные люди знают, что можно верить лишь половине того, что нам говорят. Но только очень умные люди знают, какой именно половине». Притом, что большинство критиков, более достойных звания сплетников вываливают информацию кучей, напоминая мусорщика на свалке: если в этой груде и имеется ценное вторсырье — сортировать его не моя задача. К тому же чайки, воронье, крысы и прочие любители отбросов сожрут все, что ни дай. У критиков, тяготеющих к снобизму — своя непревзойденная тактика. Блохоискательство называется. В любом произведении предостаточно сыщется неточностей, невнятностей, темных мест и всяческой мутотени. Их можно всласть помусолить, демонстрируя свою эрудицию: провести кучу параллелей с теми или иными «культовыми объектами»; уличить художника в незнании сексуальных пристрастий Бенвенуто Челлини или Бенито Муссолини; интерпретировать так, сяк, наперекосяк все метафоры-гиперболы; пересчитать плеоназмы и тавтологии,[60] а заодно опечатки и недочеты; поставить всему произведению «четыре с минусом», после чего снисходительно согласиться с тем, что оное произведение вполне можно счесть созданным и существующим.
Кстати, подобные критики-сплетники, равно как и критики-снобы сами ни на какую созидательную деятельность неспособны. Их не хватает и на то, чтобы создать собственную систему взглядов и оценок. Почему? Да потому, что, вращаясь в своей орбите, они воспринимают все сущее в виде скопления дефектов — самых разных, больших и маленьких. И критик-инвалид, переквалифицировавшись в творца, боится, что его детище будет тоже того — с изъянцем. Значит, родитель корявого создания непременно подвергнется критике — а кому, если не ему, знать, что придется выслушать.
И он, даже если решится на творческий акт «не без последствий», будет без конца сомневаться в себе и в своей работе, править содержание и выбирать наилучший момент для публикации. И одновременно — впустую надеяться на целый комплекс мер, который (якобы) поможет сократить объем претензий или вовсе свести оный к нулю. В силу своей специализации он не верит в несущественность того, что говорят критики — особенно постфактум, когда объект уже в наличии. Для «недокритика» невыносима сама мысль, что некоторые творческие личности никогда не читают отзывов, а просто измеряют их линеечкой. И не потому, что он так уж верит в исключительную ценность своего критического опуса. Просто если не получилось укусить автора за мягкое место, как ему, критику, исполнить свое природное предназначение, сходное с функцией постельного клопа? По-моему, нечего ему жаловаться. Игра на нервах, игра на бирже творческих акций, игра на «кошачьем клавесине»[61] — у сплетника и у сноба масса работы. Вернее, игр.
К тому же, если разобраться… Всякая творческая натура довольно внушаема, неустойчива или просто истерична, но готовую вещь по первому зову критики перекраивать не станет. И ее реакция на неконструктивную критику — глубокая, продолжительная депрессия, но уж никак не переделка законченного в соответствии с чьим-то представлением о талантливом произведении. И неважно, узнает ли художник про сплетни и слухи, гуляющие в головах «зрительско-читательских масс». Для акта созидания, например, неважно. А для акта продажи, наоборот, важно весьма. Поэтому критика, как правило, — это орудийный расчет, палящий по кошельку спонсора и по самолюбию заказчика. С ними и заигрывайте, господа критики. Художник, ввязавшись в эти соития, способен только напортить — и своему имиджу, и своему уму. Не верите? Исторический пример.
