— Марк! — срывающимся голосом произносит Гвиллион. — Что с твоим лицом?

— Что-что… — ворчливым голосом отвечает Мореход. — В Дурачка он превращается. В старого нудного хрыча, который боится жить.

— Ну как, посетили мою дивную Амар? — встретил нас вопросом Мореход, сидя на палубе драккара и раскуривая трубку. Естественно, какой же капитан без трубки? А то, что он капитан без команды и это судно с места не сдвинется, пока его не расшевелит полсотни гребцов, ему пофиг. Наверное, Мореходу нравится, что нос корабля украшает портрет Мулиартех с самой недовольной мордой, которую у нее когда-либо видали. И плевать ему на инертность этой древней лохани.

— Посетили! — отдувается Мулиартех, сворачивая свое Истинное Тело в компактную модель немолодой толстухи. Интересно, для утех с Гвиллионом она преображается во что-нибудь более… пикантное? Мулиартех, на самом-то деле, может менять тела, применяясь к обстоятельствам: выглядеть как иссохшая деревенская карга, как неприметная тетенька средних лет, как юная платиновая блондинка. Наверняка и Гвиллион выбирает для их встреч тело посексапильнее. Жгучего (буквально) муи мачо с карими в вишневый отлив глазами, например.

Я так задумалась над возможностями выбора тел к свиданию синей многовековой соблазнительницы и огненного бессмертного демона, что не услышала вопроса, обращенного ко мне:

— Я говорю, Амар дала что-то лично ТЕБЕ? — с ноткой раздражения повторяет Мореход.

Я гляжу на него исподлобья. Ишь, ревнует. Хочет знать, в чем Амар превосходит его мореходское величество.

— А я ничего для себя и не просила. Мне хватит и того, что у меня есть.

Все выжидательно молчат.

— У меня есть Морк, моя судьба и это море. И… теперь я тебя понимаю, Мореход.

— Да неужели? — густым басом хохочет он.

— Хочешь смеяться — смейся, но не думай, что ты меня этим уязвишь. Я шла сюда, как гость и как жертва. Я думала, что увижу лишь крохотный уголок, в котором гнездятся мои страхи и, может быть, над ними властвует мой Аптекарь, грозя и насмехаясь. Я надеялась узнать его, вернуться в реальный мир и убить. А вместо этого… — я сыто потянулась, наслаждаясь паузой, — вместо этого я сподобилась: знаю, отчего мы, дети стихий, меняемся. Любви захотели. Вопреки древним заповедям.

— Вон оно ка-ак? — тянет Мореход. — Это каким же заповедям вопреки?

— Вопреки заповедям беспорочной общественной жизни, — ухмыляется Мулиартех. — Ты же знаешь, Мореход, ты все знаешь. Ну не кобенься, не к лицу тебе это. Мы, дети стихий, оттого и потянулись на землю, к людям, что там можно было предаться чему угодно. Разврату, безумствам, интрижкам, любви.

Она права. Мы шли сюда за любовью, не умея давать и принимать любовь. И были жестокими. Людей тянуло к нашей жестокости, они надеялись нас отогреть, они раскрывали нам свои сердца, они захлебывались нашим холодом, они бились об нас, словно о ледяные стены, они обдирали души в кровь и замерзали у наших ног, свернувшись калачиком, как засыпающие дети. А мы отводили бесслезные глаза, глядели вдаль и шли к новым жертвам.

Мы не спрашивали их, чего они хотят, читая в их душах и помыслах, точно в раскрытых книгах, мы знали, чего они жаждут, мы платили им золотом, властью, удачей, всей этой драной мистикой вроде общения с высшими сферами, а забирали души, души, души. Мы и есть сатана, отец лжи, князь тьмы — мы все, со своим могуществом, со своим равнодушием. Нет нам прощения, пока не отдадим долг земле и людям. Будем учиться любить, будем учиться нарушать законы стихий — ради тепла в нечеловеческих сердцах своих, ради истинного дара земли.

— Пожалуй, пора бы сходить на землю еще раз, — задумчиво тянет Мулиартех, поглядывая на меня. — Проверить, можем ли мы на ЭТОЙ земле что-нибудь…

— А что ты думаешь, Морк? — спрашиваю я.

Мулиартех икает от неожиданности. Нет, не сказать, чтобы она была сторонницей матриархата — какой, к Лиру, матриархат в бездне, мы и слово-то это с подачи людей выучили, но женщины в нашем роду испокон веков принимали решения: с кем им быть и где им быть. И вдруг — такое квипрокво. А вдруг он скажет: нет! Возвращаемся. Здесь больше нечего искать. Возвращаемся к нашим собратьям, дабы сообщить им, что они приобрели и что потеряли. И что тогда?

— А я уже все для себя решил, — спокойно улыбается Морк. Уверенно так, совершенно той же улыбкой, которой он улыбался, отвергая сестру мою… Хватит уже об этой заразе Адайе! Обо мне он думает сейчас, не о ней! — Я иду к Марку. Он в опасности. Ему не на кого опереться. Я чувствую его одиночество и отчаяние. Он мне поверил. Еще тогда, когда мы приперли к Аде в дом сундук с пиратскими сокровищами. Я его не предал. И не предам.

— Вот и ладушки! — и Мореход хлопает в ладоши. Оглушительно. От этого звука небо раздергивает молния, она ударяет в палубу драккара — да так, что щепки летят, словно в древесину вонзился небесный молот. Мы разлетаемся в разные стороны стаей вспугнутых чаек — и падаем на песок.

Пляж. Город вдали дробится и стекает маревом — древние колокольни перемежаются уродливыми блочными башнями, но колокольни выглядят крепкими и добротными, а башни — покосившимися и ненадежными, точно кривые клыки.

— Хаосом пахнет… — Ноздри Мулиартех вздрагивают. — Тут посеяли зерно хаоса. И оно уже проросло. У этого мира забавные перспективы!

— Он погибнет? — с опаской спрашиваю я. Все-таки это мир Марка! Да, это его мир. Не какого-то выдуманного Аптекаря, а нашего Марка. Не слишком красивый, заброшенный, неухоженный.

Оно и понятно. Марк всегда мечтал об окружающей реальности. Он надеялся увидеть ее — во всей многоликости. Он грезил о ней, как люди грезят о выдуманных вселенных, жаждут оказаться в книге, в фильме, в картине. Он рвался в окружающую действительность всей душой, а она отвергала его, выталкивала вон, в неуютные воспоминания, в дебри страхов и сомнений, которых он не хотел и не любил. Поэтому здесь так скучно. Застывший, безжизненный, бескровный мирок.

Мулиартех делает неопределенное лицо. Не знает. Ну и ладно. Сами узнаем. И сами всех спасем. Бэтмены-водяные, блин.

Я встаю с песка, отряхиваю задницу.

— Разве нам не нужен морок? — обращается к нам Морк. — Так и пойдем — синие, перепончатые?

— Кого тут этим удивишь! — отмахивается Мулиартех. — Одеты — и довольно.

Фоморов не смутишь наготой. Мы не носим под водой ничего, что бы напоминало одежду — ни дурацких лифчиков из раковин, ни набедренных повязок из парусов затонувших кораблей, ни даже украшений, хотя на дне довольно валяется человеческих драгоценностей, чтобы покрыть себя броней из жемчугов и самоцветов с головы до ног. Но среди людей нудистских вольностей позволять не стоит. И мы, посещая сушу, неизменно сооружаем себе одежду — или хотя бы видимость одежды. Сейчас каждый из нас обряжается кто во что горазд: я — в привычные черные джинсы и серо-стальную рубашку ненапряжно-щегольского вида, Морк — в потрепанные бурые штаны и такой же жилет на голое тело, Мулиартех — в свои любимые алые шелка. Хорошо хоть не в кринолин и блонды — с нее станется. Кокетка престарелая.

— Абалдеть! — слышится из-за глыб волнолома. — Меня не научите?

Из-за камня, оправляя задранную разрезную юбку, выходит сущая лапочка — волосатоногий молодец в женском наряде. Личность явно криминального типа.

— Ты кто? — хмуро спрашивает Морк, похлопывая по бедрам в поисках ножа, которого отродясь не носил. Это нам наука. Надо обзавестись оружием. Мало ли какую пакость вытеснило сюда подсознание нашего провидца.

— Я-то? — безоблачно улыбается незнакомец. — Я Фрель. Проститут.

— Ох и не вовремя же тебя занесло на пляж, проститут Фрель, — любезно замечает Мулиартех.

— Да чего там! — беспечно машет рукой мужик в юбке. — Я невезучий. Бить будете? Ну давайте. Я привык.

Я хлопаю себя по лбу, машу руками, отгоняя летучих людоедов, а Нудд и Бог Разочарования смотрят на меня сочувственно. Сволочи. В их материальных телах питательной субстанции и на один укус не наберется — боги, сильфы, ептыть… А я, бедная вкусная земная женщина, всех собой корми! А ну брысь, сволота!