Я постояла, разглядывая ставшей привычной картину — обмякший провидец с остекленевшими глазами и трое фэйри вокруг него, застывшие в нелепом хороводе, в идиотском почтении, в ненужном ритуале ожидания. Ничто не шелохнется здесь до возвращения провидца из иных миров! Не то душа провидца не узнает реальности, из которой уходила, и заблудится! Русалочьи сказки, тритоновы бредни! Наш провидец — трус и предатель. Если не может вернуться в изменившуюся картинку, пусть остается там, где был. Хоть какая-то гарантия, что Аптекарь… или как это существо называть, если оно женского пола? Аптекарша? Мать лжи? Короче, эта особа умрет.

Хватит возиться, носиться и чикаться с этими изобретательными поганцами, которым мало опоганивания наших океанов своими… выделениями. Они еще и души нам опоганить норовят. Навязывая нам свои чистоплюйские, насквозь лживые заветы.

Я хмыкнула и царственной походкой удалилась в комнату. На кухне послышались голоса. Обалдевшая троица переговаривалась, безвозвратно разрушив композицию:

— Она что, с ума сошла? Он же потеряется!

— Ей все равно. Она сделала из него смертника. Теперь все равно, вернется он или нет. Ада его покалечила.

— Как покалечила?

— Песней. Он сделает то, что она велела, а что дальше с ним будет, не ее печаль.

— А я думал, фоморы любят людей…

Я люблю людей. Пусть мне не верит теперь ни человек, ни фэйри — даже я сама. Но тот, кто обрекает мир на гибель, лишь бы не поступаться глупыми человечьими предрассудками, сам подписывает себе приговор.

Он, видите ли, не убийца! Так станет убийцей! Либо убийцей Аптекаря, либо всех нас!

Не дам я ему права выбора. Тем более, что никакой это не выбор, а обычная трусость. Прикрытая красивой фразой. Ах, я не считаю, что цель оправдывает средства! — сказал бы мне Марк, не заткни я ему рот, дай время порассуждать, как мужчины любят. Ну и не считай. Потому что каждую цель и каждое средство надо рассматривать по отдельности, а не валить все в кучу в надежде получить Всеобщий Нравственный Постулат, выраженный не больше, чем пятью словами. Любимое занятие человечества — лозунги клепать. А потом опровергать их с помощью новых лозунгов.

Цель — это то, чего можно достигнуть только ценой утрат. Целей, падающих тебе прямо в руки, не существует. Поэтому люди научились делать свое дело. А фэйри — свое. И продолжают учиться, живут в мире людей, не пытаются поставить себя на пьедестал: мы древнее, мы мудрее, мы ближе к природу, мы с приматами дела иметь не желаем. Зато люди, обнаружь они нас в наших гротах, пещерах, облачных кущах, с наслаждением предались бы игре на понижение: да эти фэйри — совершенно первобытные существа! Где невиданные технологии, где господство магии, где высокосветское общество, где? Живут тем, что круглосуточно предаются древним ремеслам и древним ритуалам, да изредка приходят на землю на достижения человека поглазеть, а потом уползают обратно — в свою тьму и дикость. И небось считают себя высшей расой!

Нет, не считаем. Это у людей на всякую малость счетчик прилажен. Это им непрерывно хочется определить, кто круче, кто богаче, кто популярнее, кто красивше… Мы знаем свое место. Не в том унизительном, глумливом смысле, которым люди так часто наполняют свои высказывания. В истинном смысле. Мы. Знаем. Свое. Место. И бережем его. Потому что это — наше дело, наше предназначение.

Мы не в силах научить людей знать свое место. Большинство знаний невозможно передать, к ним можно только придти. Своим путем. Без наставника и проводника. Люди, мягко говоря, еще в самом начале. Поэтому они так безответственны. Поэтому норовят захватить все, до чего могут дотянуться. А то, что уже захватили, могут просто бросить, будто ребенок — игрушку, отобранную у малыша послабее.

Да и смешно говорить о людях, как о чем-то едином. Другие расы могут быть едины в том, что касается их стихий, но у людей ничего общего нет, сколько ни стараются они сбиться в общность. Основа их разума — нерассуждающая вера в отдельность и отчужденность себя от чего-то, что им представляется не то овечьим стадом, не то волчьей стаей, не то комариным роем. От СВОИХ. От человечества.

Не знаю, может быть, сама природа решилась обуздать род людской, наслав на них ангела смерти в лице Аптекаря? Хочет начать с нуля? Попробовать еще раз? Очищает место для эксперимента и пользуется нами, как метлой? Так уже бывало. И новые побеги жизни оказались интереснее прежних.

Тогда, получается, я иду против природы. Это скверная мысль. Но еще сквернее другое — я не поверну. Природа должна быть готова к тому, что все четыре расы, населяющие планету, станут сопротивляться гибели человечества. Даже если лично нам уничтожение не грозит (а так и есть — того же Нудда ничем не убьешь, даже скукой), мы будем сражаться за людей. С природой. Со стихиями. С людьми. Потому что именно жадное, инфантильное, слепоглухое человеческое племя придает этому миру смысл. Мир, который не смог вырастить собственного ребенка, который, обозлясь на детские шалости, убил его в младенчестве… Такой мир не сможет предпринять никакой «второй попытки». Он больше ничего не породит, а лишь погрузится в бесплодные сожаления о том, чему уже никогда не бывать. О том, каким бы стало его не выросшее дитя.

— Ада! — Морк, оказывается, давно сидит на полу, возле моего колена. А я, оказывается, сижу в том самом кресле, которое Марк называл любимым, сижу, безжалостно свалив на пол свое собственное имущество, перенесенное из моей погибшей квартиры. — Как ты?

— Я? — Нехорошая ухмылка кривит мои губы. — Раз уж присутствие нашего упрямого подгорного друга действует на меня столь… вдохновляюще, я еще кое-что совершу! Мулиартех!

— Может, не надо? — тихо просит Морк. Он понимает, что я ДОЛЖНА все сказать матери рода. Он знает, что у нас, не склонных казнить преступников, это означает одно. Мы с Морком теперь ровня. Я не принцесса, я такой же изгой, как и он. Моей судьбы больше нет. Она оставила меня. С Морком.

— Мулиартех. — Голос мой тверд и спокоен. — Явись сюда и выслушай, что я сделала.

Из протекающей лохани, притулившейся в углу («А здесь будет жить пальма, которую я скоро куплю!» — гордо заявлял Марк), в комнату вступает Мулиартех. Мой призыв застал ее на земле — она без хвоста, она одета и одета роскошно. Не иначе как в оперу собиралась. Пурпурные шелка струятся и змеятся, как им, пурпурным шелкам и положено.

Я прикрываю глаза, набираю в грудь воздуху и произношу:

— Отпусти глейстига, я сделала то, что не удалось ему — я убила провидца. Прежде чем у меня отнимут судьбу, дай мне сказать еще кое-что. Я хочу Морка. Я забираю его с собой. Мы сами найдем где и как нам жить… теперь.

— Лир насквозь промокший, и в кого ты такая неукротимая дура получилась! — вздыхает Мулиартех. Не только я, но и Мор, и Гвиллион с Нуддом пялятся на нее во все глаза. — Отец и мать твои всегда со мной советовались. Когда ты родилась и я понесла тебя к Кавочке для совершения ритуала Заботливого Сердца, а они остались ждать с Адайей на руках, я подумала: если младшего из близнецов я несу на землю первым — что-то это да значит! И они со мной согласились. Хотя все говорило об обратном. В юности верховодила всегда Адайя. Ты принимала участие в ее планах, даже если тебе было скучно или страшно. Казалось, ты подчиняешься сестре, подчиняешься законам, подчиняешься мне, подчиняешься, подчиняешься, подчиняешься. Но я все ждала: когда же проснется Балорова кровь? И вот, пожалуйте! Тихоня угробила провидца, отыгравшись разом за все свое подчинение! Но ужасно не это. Ужасно то, что провидец для нас важней, чем смерть отца лжи.

— Матери, — сухо поправляю я. — Аптекарь — женщина.

— Да хоть двуполый кракен! — плюет на пол Мулиартех. Многострадальная квартира Марка украшается дырой в паркете. — Он нам нужен, чтобы разузнать, КТО или ЧТО такое Аптекарь. Может, не пройдет и десятка лет, как появится новый делатель нагаси бина? И жертв у него будет куда больше, чем у прежнего?