К тому же в моих попытках наладить родственный контакт меня неизменно сопровождали всякие кровососущие паразиты. Нет, я не о малярах-электриках говорю. Я буквально — о комарах, клопах и блохах. Они водились везде, куда бы меня ни запихнули на ночлег. Они оставляли на моей коже красные, остервенело зудящие бугорки, которые, будучи рассажены ногтями, превращались в кровоточащие ссадины. И проходили так долго и болезненно, точно каждый укус пытался мне сказать: хватит! Хватит искать любви в сердце, в которое ты не помещаешься. Комары, клопы и блохи были упорными и полезными информаторами. И я, наконец, послушалась.

К матери я давно не езжу. Не хочу опять чесаться и светить изумрудными пятнами зеленки из-под выреза и рукавов.

Так откуда здесь, в моем личном раю, комары? И что они, по старой памяти, норовят мне объяснить, падая на лицо и руки и погружая в кожу хоботок по самые глаза?

Любовь. И даже у тех, кого и живым-то не назовешь: все эти отпрыски камней, воды и пламени — разве они живые? Я чувствую, как во мне вскипают, вопреки ожиданию, раздражение и зависть. Уморительно-непристойный вопрос, точно ядовитый укол: интересно, а каким образом морской змей и каменная статуя могут, гм, осуществить свою любовь?

И черт возьми, отчего я должен вам всем сочувствовать? Расселись вокруг и ждут, когда я продемонстрирую ожидаемую розово-сопливую реакцию на вашу трогательную историю. Которая только тем и отличается от всех прочих историй, что ее героями стали змея и булыжник, а не второкурсница Маня и аспирант Сеня.

Есть люди, которым кажется, что мир лишен любви. Что никто уже давно никого не любит, что люди разучились и бла-бла-бла… Но я, бесчувственный слепец, так прямо всем этим тоскующим и отвечу: если мир от чего и рухнет, так это от передозы любви. От желания всех, кто намечтал, нафантазировал, напланировал себе приход большого и светлого чувства в промежутке между семнадцатью и сорока семью годами, получить свое. Я убеждаюсь в этом снова и снова, год за годом, курс за курсом.

Вы вообще представляете себе, каково красивому мужику (да, я в курсе, что принадлежу к этой категории) в безнадежно бабском коллективе приходится? Вы представляете себе это положение дичи, на которую регулярно устраивают охоту? Кавалькада всадников топочет все ближе, псиное сопение громче лая, загонщики уже не перекликаются, а прямо-таки рычат от азарта, в воздухе запах пота и крови — моей крови, между прочим! И даже на лекции, когда только и слышно, что щелканье кнопки переключателя, а в темноте по белому экрану скачут разноцветные тени шедевров, жуть продирает от сгустившихся в воздухе девичьих амбиций. И эти мяукающие голоса, задающие «жутко умные» вопросы:

— Ма-арк Анато-ольевич, а отношение к женщине в менталитете средневековья всегда было таким потребительским? Получается, что рыцари своих Прекрасных Дам личностями не счита-али?

— Ма-арк Анато-ольевич, а идеология Ренессанса оправдывала неконтролируемую стра-а-асть вне брака?

— Ма-арк Анато-ольевич, а свобода эмоциональных проявлений сдерживалась христианской догмой или институтом семейного пра-ава?

Одна любовь. Любовь так, любовь эдак, законная, незаконная, непреодолимая и неукротимая. Вопросики с подтекстом, со вторым дном, с намеком и с подкладкой. И пакостное хихиканье, сквозняком гуляющее в зарослях бледных лоснящихся листьев — лиц, неразличимых для моего больного мозга.

Я целибат[64] не соблюдаю. Неохота против всех баб на свете круговую оборону держать. Я хоть и слепой, но живой и теплый. Ко мне можно даже в постель влезть, если очень постараться. Потому что связи со студентками, с аспирантками, с коллегами — это такая засада… Признаюсь, пугают меня невидимые личики и свеженькие фигурки, от которых исходит почти ощутимая волна похоти, агрессии и планов, планов, планов. А самые основательные и самые прилипчивые всегда кто? Уродины и истерички.

Среди девчонок-первокурсниц (как раз у первого-второго курсов я и читаю) исчезающее мало натур, примирившихся с собственной некрасивостью и нашедших в себе другие, помимо внешности, точки отсчета достоинств. Не-красавицы озабочены тем, чтобы утереть нос красавицам, а я автоматически становлюсь заложником их стратегий. Орудием, средством — но уж никак не человеком. Особенно остро это чувствуется, когда очередная крепкая ладошка берет меня под локоть — точно рукоять меча или ствол ружья ощупывает и на руке взвешивает. Без меня не попасть не-красавицам в перекрестье софитов, никак не попасть. Либо заполучи меня, либо так и живи неприметной жизнью человека, занятого делом. А это, как правило, отнюдь не то, на что они рассчитывают, направляя стопы в столичные университеты.

Им мерещится образ жизни попрыгуньи-стрекозы, когда она всё пела и это было дело. А прочее — только муторное мельтешение нудных муравьев, роющихся в кучах старого хлама из извращенного интереса.

Женский пол для меня, едва я в это заведение студентом поступил, четко поделился на тех, кто за делом в мир пришел, а кто — за любовью. Не факт, что судьба их на свой фасон не перелатает, не факт, что одно под маской другого не прячется, но все-таки, все-таки… И хотя не верю я в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, но с теми, кто «по делу заглянул», удается контачить, не ощущая себя добычей. Такая если и закатит истерику, то по причинам, для мужчины понятным, — доклад раскритиковал, в карьерной гонке обошел, перед начальством не прикрыл. От благодарности за человеческое отношение до влюбленности — не то, чтоб один шаг, но… недалеко. Словом, против этих силков моя защита может и не сработать. Но я стараюсь не подавать виду. Соблюдаю профилактику против любви.

Конечно, какая профилактика против колотой раны? Если уж напоролся на любовь, как на нож, поздно делать профилактику. Попытайся вытащить лезвие и выжить. Ну а если хочешь быть здоров — не ходи куда не надо. Вот такое у меня представление о любви, да. Не лучше и не хуже, чем у прочих.

Мое состояние называется «слишком много женщин». Их, нежных агрессоров, тоже может быть СЛИШКОМ много. Этого не понять, пока не попадешь в заповедник амазонок. Туда, где их власть и их желания начинают давить с физически ощутимой силой. Мужчинам в подобных местах всегда неуютно. Никакой жажды секса не хватит, чтобы сохранить самоощущение завоевателя там, где ты — всего-навсего трофей.

Я не хочу, чтобы меня считали слабаком и трусом. Я прячу свое знание под маской галантности и понимания. Еще немного понимания и галантности — и меня бы сочли геем, безопасным и обаятельным, всегда готовым дать женщине совет насчет того, каковы мужчины. И подставить жилетку, если в глазах у нее стоят непролитые слезы. И познакомить с приятелем-натуралом, случайно затесавшимся в тесный голубой круг красавчика Марка. Но от женского коллектива сексуальную ориентацию не скроешь, если нет намерения в пятницу вечером охотиться на дичь, которая всю неделю охотится на тебя. Я черпаю из источника, который всегда под рукой, тупо надеясь сорвать большой куш в виде настоящего чувства, начинавшегося, как игра самолюбий. Рискую.

Выходит, я тоже ищу любовь, вселенский наркотик, к которому понемногу причащаются и дети стихий. Которые, как и положено детям, верят в сказки и в подарки судьбы. В облагораживающую силу страстей. В то, что жизнь не удалась, если настоящее чувство не пришло и не превратило тебя в слепоглухонемого эгоцентрика, растворившегося в собственных переживаниях, точно фомор в своей возлюбленной бездне.

Бедные дети. Бедная Мулиартех, бедный Гвиллион, бедные они все.

Я сижу, опустив голову и смотрю на собственные руки, лежащие на благородно-домотканой скатерти «Кабаньего взбрыка». Какие старые, старые руки — узловатые вены под кожей, желтые потрескавшиеся ногти, кожа в пигментных пятнах, которые французы называют «маргаритками смерти»… Почему у меня такие старые руки? Я же молод, силен, моя жизнь не клонится к закату и тело не подводит меня, отказывая в привычных услугах! В глаза мне лезут пряди седых волос, слишком длинных, слишком тонких и редких, чтобы быть моими.