Бланш охотно бы отправилась навестить ее, чтобы сказать, что хотя они и находятся сейчас во враждебных лагерях, она по-прежнему хранит любовь и уважение, и узы, связавшие их во время той памятной поездки, ничто не сможет разорвать.
Элеонор так много говорила тогда Бланш о том, как она гордится славной фамилией Плантагенет, как сильна ее любовь к Ричарду и какую тревогу внушает ей Джон. Она была права – ни один король в истории не сделал столько для своего позорного падения, как злополучный Джон Безземельный. День ото дня он терял сторонников и приобретал все новых врагов. Замок за замком, владение за владением, исконно подвластные Плантагенетам, переходили в руки его противников.
Повсюду слышался нарастающий, как грозная волна, ропот: «Где Артур?»
И страшные рассказы передавались из уст в уста о кончине принца. Враги Джона, а первый среди них король Филипп Август, не давали утихнуть этим толкам, а, наоборот, раздували пламя.
Когда сдался замок Галлард, то, казалось, все надежды удержать Нормандию потеряны, потому что эта крепость открывала путь на богатейший город Руан и считалась самой неприступной по тем временам твердыней.
Если Джон отдал Галлард, то близок миг, когда он отдаст и все остальное. При французском дворе все праздновали это событие, а Бланш, притворно улыбаясь, думала о старой женщине, коротающей дни и ночи в стенах монастыря Фонтерволт.
Она могла бы, конечно, послать гонцов и справиться о здоровье бабушки, но страшилась получить ответ, что старая королева угасает.
Кто-то заявил во всеуслышание на пиру, что видел мать Джона, что она уже стала похожей на скелет и что ей перестали доносить о все новых и новых поражениях ее младшего сына, но она, сама обладая острым умом, догадывается, что дела его плохи.
Предчувствуя и близкую катастрофу Джона, и не менее близкую свою кончину, она потребовала, чтобы от нее не скрывали правду.
Ей сообщили, что пал Галлард. Она закрыла лицо руками, чтоб никто не видел, как горе исказило его черты.
– Это конец, – произнесла старая королева.
Как можно было понять сказанное? Относилось ли это к Джону, к владычеству Англии над Нормандией или к ней самой, к ее бренному существованию на грешной земле?
Она самостоятельно, не опираясь на чью-либо руку, добралась до кровати, легла и отказалась принимать лекарей, способных определить, какой хворью она страдает.
Элеонор Аквитанская лежала в постели, глядя в потолок, иногда шептала что-то невнятное. Окружающие смогли только разобрать имя Ричарда, которое она часто повторяла.
Эта великая женщина испустила дух без предсмертной агонии и, согласно ее завещанию, была погребена там же, в Фонтерволте, рядом с супругом, которого ненавидела и чьих сыновей так обожала.
Горе Бланш было безмерно, но оно выглядело нелепо среди всеобщей радости, царящей во дворце по поводу побед, одерживаемых над армией Джона, и падения очередных английских замков.
Она все понимала, она всей душой желала блага для своей новой родины Франции… но ей было очень грустно.
Может быть, потому, что она, как сказали ей врачи, уже была беременна.
Король просиял при этом известии. Бланш нет еще семнадцати, она способна рожать еще много лет, а первый наследник уже на подходе. Филипп Август сам себя мысленно поздравил с тем, что мудро не настаивал на скорейшей телесной близости дофина и принцессы. Дети сами разобрались, что к чему. Они влюблены, значит, плод будет здоровым, ибо он плод любви, а не насильственной династической связи.
Бланш преобразилась. Девочка подросла, стала красивой, да к тому же здравомыслящей женщиной, а будущее материнство добавит ей еще и здравомыслия, и красоты.
Беременную Бланш окружили заботой и почтением. Ей чуть ли не каждый день доставлялись письма от ее матушки из-за Пиренеев с советами, как вести себя, чтобы выносить здорового ребенка.
Все, что можно, делалось для ее блага. Гонцы с письмами были настолько быстры, что Бланш казалось, что мать совсем рядом.
Между тем во дворце готовились к рождению ребенка. Он еще не появился на свет, а уже заранее стал собственностью Филиппа Августа и его министров.
Ведь он был наследником французской короны.
Бланш краем уха улавливала разговоры о том, какое разочарование постигнет страну, если это окажется девочка или, что совсем ужасно, ребенок родится мертвым.
На этот случай добрый Луи успокаивал свою супругу:
– Мы еще так молоды. У нас родится множество детей.
– Да, милый мой, – воскликнула Бланш, – но я боюсь гнева Филиппа Августа! Мне представляется его гнев, когда он увидит, что я родила не наследника короны, а девочку.
Бланш была проницательна. Она понимала, сколько надежд связывается с появлением на свет мальчика. Принц пытался утешить ее, разумеется кривя душой:
– Подобное часто случается в королевских семьях. Дай Бог, чтобы такого не было у нас. Но даже если у нас родится дочь, у нас будет другой шанс, чтобы произвести на свет сына.
Могла ли невинная девочка, выросшая в чистом воздухе Кастилии, внимать таким откровенным разговорам о зачатии и рождении детей без краски стыда на щеках, как будто она и ее супруг всего лишь племенной скот? Могла – потому что Бланш уже поняла свое предназначение, и от нее самой зависело, будет ли упомянута она в летописях или сгинет в неизвестности где-нибудь в отдаленном монастыре как бесплодная, бесполезная для королевской семьи женщина.
Свекор, король Филипп Август, навестил Бланш и излучал добродушие.
– Мы все настолько же ждем рождения наследника, сколько и печемся о твоем здравии, моя девочка! Будь спокойнее, не получится в первый раз, выйдет во второй… Ты хороша собой, и принц в тебя влюблен. У нас в роду здоровая наследственность.
Разреши тебе представить двух моих мальчиков… Вот Пьер Шарль, чья мать была первой красавицей Арроса, и Филипп, которого я прозвал Лохматым, потому что волосы у него торчат дыбом, и никакой гребень с ними не справляется. Посмотри, какие это замечательные мальчишки, и оба мои отпрыски, рожденные вне брака. Уверен, что и у тебя родятся здоровые сыновья, крепкие ребята. Ты станешь матерью короля.
Бланш поблагодарила свекра за участие и сказала, что не беременность является причиной ее меланхолии, а лишь печаль по усопшей бабушке, умершей в одиночестве и пережившей своих сыновей, за исключением одного Джона.
Она сказала, что готова рожать столько сыновей, сколько надобно французскому королевству, и будет неусыпно заботиться о своем здоровье.
Король и дофин вновь уединились в дворцовых садах для задушевной беседы.
Людовик слегка удивился, когда отец потребовал с него клятву.
– Я готов поклясться, сир, но в чем? Скажите мне!
– Поклянись, что ты не будешь участвовать в рыцарских турнирах, не надев кольчугу и стальные латы под прочей одеждой.
– Но такая тяжесть мне не по силам, отец! Я буду неповоротлив, как боров, и стану посмешищем!
– Если ты явишься на турнир в легком облачении, я своей королевской волей вычеркну тебя из списка участников.
– Это будет замечено, и все скажут, что я трус, – возразил отцу Людовик.
– Пусть они скажут это мне. И никто не повторит эти слова дважды, если дорожит своей головой. Все знают, что ни ты, ни я не трусы. Большее мужество требуется для того, чтобы отказаться от дурацких схваток со случайным сбродом, чем участвовать в них.
– Вы запрещаете мне…
– Не запрещаю, а взываю к твоему разуму… Пока ты единственный, кто может продолжить династию.
– Я не единственный… Мой ребенок…
– Молчи! Не сглазь!
Дурные предчувствия короля-отца оправдались. У Людовика и Бланш родилась дочь, не прожившая и дня. Людовик остался единственным наследником короны, чьи права не могли быть оспорены. Пока он не произведет на свет сына, то останется Единственным – так уже его успели окрестить в народе.
Шутка, пущенная подчас с чьей-то легкой руки, опаснее удара меча. Смерти каждого из королей предшествовала острота, ходящая из уст в уста в простонародье и среди дворянства.
