Когда молодой архитектор Хенрик Блассерман зимой 1929 года вернулся в Копенгаген, он нашёл дома письмо, в котором его поздравляли с тем, что он во время своего отсутствия был избран председателем правления Блассермановской лечебницы — первого в Дании психиатрического дома для престарелых.

Хенрик три месяца провёл в Германии, наблюдая за строительством спроектированных им зданий: казармы и крематория в Берлине, а также нового Дома масонской ложи в Штрек-Вальцбурге, и в Данию он вернулся преисполненный сознанием своего успеха. Перед его внутренним взором сама собой выстраивалась карьера, и хотя это строительство было пока что лишь архитектурной фантазией, всё же для него уже был заложен прочный немецкий фундамент: не о нём ли говорили уже по всей Германии, разве не звучало повсюду: Блассерман, Блассерман über alles?[58]

В Германии на него произвело сильное впечатление политическое брожение, в ушах всё ещё звучали гимн немецкого молодёжного движения и волнующая музыка Рихарда Штрауса и Вагнера, к тому же он пренебрёг возможным недовольством своих работодателей и посетил в Берлине политического оракула и члена рейхстага Адольфа Гитлера, который со своим учеником Рудольфом Гессом как раз писал вторую часть книги под названием «Моя борьба», посвящённую немецким представлениям о мире в Европе.

Поэтому неожиданное председательство сначала вызвало у Хенрика досаду, как совершенно ему ненужное, и к тому же оно занимало осаждавших его в день прибытия репортёров куда больше, чем его немецкие достижения, и, когда одна журналистка, только что побывавшая на конгрессе психоаналитиков в Париже, спросила его, что он думает о старости и знаком ли он с теорией швейцарского врача и психоаналитика Карла Густава Юнга о том, что в человеческой жизни заложено естественное стремление к облагораживанию, так что человек с возрастом приближается к центру сердечной чакры, Хенрик холодно ответил: «Позвольте мне процитировать Фридриха Ницше, который сказал, что „ein schmutziger Strom ist der Mensch”[59]».

Этот великий, но несколько неуравновешенный философ и сочинитель вспомнился Хенрику не случайно. Адольф Гитлер также знал об этом философе, во всяком случае из вторых или из третьих рук, и несколько раз упоминал его во время их беседы, а сам Хенрик последние несколько лет постоянно сопоставлял свою жизнь с биографией Ницше. Подобно немецкому философу, у Хенрика было своё предназначение, некая миссия в жизни, и, как и Ницше, он никак не мог точно определить эту свою обязанность, отчего жизнь Хенрика в последние годы превратилась в неустанные поиски, когда все прочие устремления вынуждены были уступить место страстному желанию понять, что же такое он призван создать.

Но, в отличие от Ницше, Хенрик Блассерман кое-чего добился. Случилось это ещё до его отъезда, но увиденное им за границей укрепило его уверенность, и вернулся он в Данию с непоколебимой верой в своё дело, и досада, вызванная избранием его председателем правления, быстро рассеялась. Проводив последних гостей, он прошёлся по комнатам, сперва демонстрируя военную выправку, которую он прихватил с собой на память, уезжая с юга, а позднее, когда мысль стала набирать скорость и глаза его загорелись совсем по-детски, бормоча себе под нос, что, «пожалуй, это как-то можно использовать».

Комнаты Хенрика пока что стояли пустыми, как будто его жизнь ждала окончательного решения. То же самое можно было сказать и о самом доме — вилле, несколько лет назад построенной им на большом участке в предместье Копенгагена, в скромном, но перспективном стиле бетонного классицизма, напоминающей маленький греческий храм, застывший по стойке «смирно». Однако ещё перед своим отъездом он понял, как осуществить свои замыслы, он увидел путь, ведущий вперёд, — так сказать, Аппиеву дорогу или, скорее, автостраду своей жизни, — он встретился со значительными и дальновидными людьми, в обстановке полнейшей секретности произошли определённые события, и теперь, вернувшись домой, он оказался перед решающим моментом своей жизни, перед самой важной из всех встреч. Именно в связи с этой встречей мысль его вновь обратилась к неожиданному избранию и нашла способ, при помощи которого этот камень преткновения можно превратить в конструктивную опору всей его жизни, и, когда он засыпал в своей спальне, где не было ничего кроме кровати — узкой кровати из его детской, ему казалось, что пустые стены звучат эхом первых аккордов «Героического эпоса» Штрауса.

Человеку непосвящённому могло бы показаться, что, став архитектором, Хенрик отклонился от предписанного ему курса, поскольку более ста лет в его роду все были исключительно музыкантами и композиторами. Но это только на первый взгляд было отклонением, в действительности же семья его в этом решении поддержала: когда он впервые упомянул об этом, мать погладила его по голове и сказала: «Ты должен делать то, что считаешь нужным, мой птенчик, и особенно если речь идёт о таком мудром решении, как решение стать архитектором».

Эта безоговорочная поддержка объяснялась не столько великодушной родительской любовью, сколько тем, что в семье Блассерманов понимали — архитектура и музыка глубоко связаны. Что это те два вида искусства, которые самым непосредственным образом призывают к политическим действиям.

Слово «искусство» редко использовалось в доме Хенрика и теперь и в прежние времена. С тех пор как один из Блассерманов в последнюю треть XVIII века положил на музыку несколько прославляющих королевскую семью и дворянство стихотворений, как раз в то время, когда датский скальд Йоханнес Эвальд был на грани нищеты и всё глубже погружался в тёмное море тминной водки, каждый Блассерман знал, что мечта о собственном, не связанном с политикой мире искусства неосуществима, во всяком случае в Дании, и уж точно никуда не ведёт, во всяком случае не ведёт вперёд, а двигаться вперёд необходимо и обязательно. Во все времена любимым семейным анекдотом была притча о Бетховене, который сказал, что есть граф такой, да барон сякой, но существует только один Бетховен, и чтобы добиться для себя почёта и уважения, как они знали, музыка является одним из самых действенных средств, потому что любая другая форма выражения менее обращена к чувствам.

Поэтому ни один из Блассерманов не позволял себе прислушаться к нежному нашёптыванию романтизма об искусстве, парящем во Вселенной словно мыльный пузырь, вместо этого семья концентрировала силы на серьёзных, первостепенных национальных задачах. Блассерманы сочиняли кантаты в связи с рождением и похоронами членов королевской семьи, оратории к юбилеям партии правых, произведения для благотворительных концертов в пользу ветеранов войн 1848 и 1864 годов и музыку к длинному, бесконечно длинному ряду патриотических стихотворений. И это была лишь небольшая часть их творчества. Свой главный труд, свой экзамен на ремесло и зрелость, мужчины и женщины в роду создали в жанре, который на первый взгляд кажется таким чарующе простым, таким незамысловатым и лёгким, но который на самом деле является самым сложным жанром из всех: в маршевой музыке. К началу XX века, когда родился Хенрик, большая часть датских военных музыкальных произведений или, во всяком случае, самые выдающиеся из них были созданы кем-нибудь из Блассерманов.