Разумеется, встречаясь с обвиняемым, я стараюсь быть как можно более непредубеждённым. Но когда я впервые увидел этого человека, я уже понимал, что его надо сурово наказать.

Я знаю, что журналисты постарались, описывая бесстыдство Мортена Росса. Позвольте мне добавить, что в его случае даже органически свойственная прессе лживость оказалась недостаточной.

В Верховном суде он появился без адвоката, он сам хотел представлять своё дело, и, когда он впервые вошёл в зал заседаний, помахал публике, посмотрел в окно и улыбнулся нам, тринадцати судьям, мне вспомнилось дело Оскара Уайльда, но одновременно я осознавал, что даже пресловутое надменное тщеславие того повесы показалось бы вежливостью и утончённостью рядом с примитивной заносчивостью этого пролетария.

Ряды для публики были забиты любопытствующими, и государственный обвинитель нервничал. Я читал его мысли, я знал, он боится, что для общественности всё это дело превратится в нечто вроде венчания терновым венцом мученика за рабочее дело, и поэтому он и попросил слова.

«Достопочтенный Верховный суд, — произнёс государственный обвинитель, — закон об отправлении правосудия даёт право в особых случаях закрывать двери Верховного суда. Принимая во внимание сомнительный характер этого дела, я прошу, чтобы двери были закрыты по соображениям морали».

Я посмотрел на обвиняемого. Думаю, что я ждал от него возражений или какой-нибудь гримасы, но молодой человек поправил свой жёлтый пиджак, приветливо улыбнулся и наклонился вперёд.

«Государственный обвинитель, — спросил он дерзко, — боится за свою собственную мораль или за мораль публики?»

«Вы должны относиться к суду с уважением!» — заметил я.

Тут он впервые пристально посмотрел на меня, и от взгляда его глубоких голубых глаз во всём мире не осталось никого, кроме нас двоих.

«Нет, господин Председатель Верховного суда, я должен демонстрировать своё уважение к суду».

Только на мгновение его взгляд задержался на мне, потом я обернулся к государственному обвинителю и отклонил высказанное им предложение.

«Публичность акта судебной власти, — заявил я, — гарантирована конституцией, и только в отдельных исключительных случаях её следует ограничивать. То, что здесь произойдёт, должно происходить в обстановке полной гласности».

Лишь некоторым из вас случалось бывать в помещении Верховного суда в Бернсторфском дворце на улице Бредгаде, но могу сказать вам, что помещения эти невелики, а на втором заседании по делу «Государство против Мортена Росса» они стали казаться совсем тесными из-за набившихся в зал людей. Они стояли плотными рядами до самых судейских кресел, и все приставы были в напряжении.

Пока секретарь суда зачитывал приговор суда второй инстанции, я рассматривал обвиняемого. На этот раз на нём был ярко-синий пиджак с серым жилетом, на шее — красный шарф, и я подумал, что такова эта молодёжь: даже в те минуты, когда их судьба сбрасывает маску и улыбается им голым черепом, они всё равно сохраняют надежду и радуются, что улыбаются именно им. Или взять, к примеру, его книгу, думал я, это какая-то наивная смесь мгновений откровенной похоти и невинных воспоминаний. Потом он посмотрел на меня, и я понял, что эти голубые глаза видят так же далеко, как и мои, а именно сквозь стены суда и через всю Данию до самой тюрьмы в Хорсенсе, ворота которой закроются за ним и которая будет систематически ломать его сопротивление, превращая в карлика, и отпустит лишь когда он станет тенью того существа, которое сейчас, сидя напротив меня, слушает перечисление своих злодеяний. Теперь ему страшно, подумал я, и так и должно быть, суд может и должен внушать страх, и, когда до конца чтения приговора оставалось немного, мне стало казаться, что он потеряет самообладание, лишится дара речи и подтвердит всем известную истину о том, что обвиняемому следует появляться в суде с адвокатом, а не в одиночестве, что те, кто отказывается от адвоката, — самоубийцы.

Тут секретарь суда остановился и сообщил, что обвиняемому, писателю Мортену Россу предоставляется слово для повторного заявления, и тогда я понял, что недооценивал его. Он поднялся из своей задумчивости, словно из глубокого колодца, и, как будто его атомы куда-то разбрелись, а теперь вернулись домой и собрались вместе, выпрямился, светясь дерзостью.

«Достопочтенный Верховный суд, — начал он, — позвольте мне начать с того, что хотя, как все могли убедиться, противная сторона в этом процессе и не изобрела велосипед…»

Государственный обвинитель вскочил со стула, в зале поднялся ропот, и мне пришлось всех успокаивать.

«За это проявление неуважения к суду, — заявил я, — обвиняемый приговаривается к штрафу в двести крон. Если такое поведение повторится, он будет выпровожден из зала суда».

На мгновение Мортен Росс склонил голову, словно проглотил горькую пилюлю. Потом он поднял взгляд, серьёзно посмотрел на присутствующих и медленно и отчётливо продолжил:

«Достопочтенный Верховный суд, об уважаемой мною противной стороне, которая теперь имеет подтверждение Верховного суда о том, что она изобрела велосипед, я хочу сказать…» — и тут его слова потонули в шуме зала. Тогда мы решили отложить дальнейшее рассмотрение дела на следующий день.

Публику в тот день пришлось выпроваживать под её громкие возгласы неодобрения, и, возможно, по причине этого беспорядка обвиняемый забыл папку с бумагами. Во всяком случае, они обнаружились на его месте, когда приставы освобождали помещение, и их можно было бы убрать в шкаф, можно даже сказать, что их следовало бы убрать в какой-нибудь шкаф, но, поскольку я всё равно каждый день хожу пешком мимо площади Нюторв и тюрьмы, я решил сам передать их ему. Я считал, что с любым произведением писателя — пусть даже и такого безнравственного писателя — следует обращаться чрезвычайно аккуратно.

В Верховном суде не существует требования представления первичных доказательств, не вызываются свидетели, судьи видят обвиняемых только в тех редких случаях, когда те сами являются на процесс, и поэтому моё посещение тюрьмы не было обычным явлением, но вам не следует тем не менее осуждать того тюремщика, который пустил меня в камеру. Видите ли, куда бы ни шёл, я никогда не бываю сам по себе, даже когда я снимаю судейскую мантию, я не могу снять с себя авторитет суда. Именно поэтому членами Верховного суда становятся через кооптацию,[17] именно поэтому судьи не могут одновременно занимать другие должности или посты в правлениях. Мы не можем вне суда жить жизнью, отличной от жизни в суде, где бы мы ни находились, мы несём с собой juris immaculatio — безупречное правосудие, и я чувствовал, что имею право на то, чтобы слегка отклониться от своего пути и зайти в тюрьму.

Мортен Росс сидел на доске, вмурованной в стену, он поблагодарил меня за рукопись. «Это рассказ, — объяснил он мне, — об одном судебном процессе».

«Надеюсь, — сказал я, — что в этом рассказе вы постарались не шокировать общественное мнение».

Тогда он спросил меня, нельзя ли ему прочитать его мне вслух, и даже сейчас я спрашиваю себя, что заставило меня согласиться. То мгновение запомнилось мне лишь солнцем, льющимся из окошка под потолком, и царственной элегантностью молодого человека в его унизительном положении.

И он прочитал мне рассказ о молодой женщине, которой предъявлено обвинение и которой во время судебного процесса приходит в голову мысль, что все участники происходящего, кроме неё самой, являются механическими куклами. Охваченная ужасом, она с осторожностью переходит в наступление и всё чаще и чаще начинает отклоняться от судебного порядка, чтобы при помощи непредсказуемых действий обнаружить ту область, где автоматы не en garde.[18] И это ей удаётся, и в конце концов она уже уверена в своём деле, она встаёт со скамьи подсудимых, и никто на это не реагирует, обходит сзади судью, который ничего не видящим взглядом смотрит на место, где она только что сидела, и тут она обнаруживает, что все судьи заводятся ключом.