– Цицерон! – воскликнула она. – Что ты делаешь здесь в этот час?

Мой хозяин поднял на жену усталый взгляд и объяснил, что произошло. Теренция прекрасно разбиралась во всем, что касалось политики и финансов, и, кроме того, имела железную волю. Не будь она женщиной, не сомневаюсь, ей удалось бы достичь значительных высот на общественном поприще. Вот и теперь, поняв, что происходит, она пришла в ужас. Теренция была аристократкой до мозга костей, поэтому идея о приватизации общественных земель и раздаче их плебсу представлялась ей прямой дорогой к развалу Рима.

– Ты обязан выступить против этого! – не терпящим возражений тоном заявила она мужу. – Это поможет тебе выиграть выборы. Тебя поддержат все трезвомыслящие люди.

– Ты так думаешь? – Цицерон взял одну из моих табличек и потряс ею перед носом жены. – Вот это может ударить по мне таким рикошетом, что только искры полетят! Значительная фракция в Сенате, одна половина которой изображает из себя патриотов, а вторая половина – просто алчна, всегда мечтала о захвате Египта. А что касается народа, то лозунг «Каждому – бесплатную ферму!» принесет Катилине и Гибриде даже больше голосов, чем раздача денег. Нет, я – в ловушке! – Цицерон посмотрел на восковую табличку и в отчаянии помотал головой, как художник, созерцающий талантливую картину, написанную его более удачливым конкурентом. – Это действительно безупречная схема. Чувствуется рука настоящего политического гения, – продолжал сетовать он. – Такое мог придумать только Цезарь. А что касается Красса, то за вложенные в это дело миллионы он может рассчитывать на контроль над большей частью Италии и над всем Египтом. Даже ты не сможешь не согласиться с тем, что это на редкость удачное вложение капитала.

– Но ты просто обязан что-то предпринять! – не отступала Теренция. – Ты не имеешь права допустить этого!

– А что именно я, по-твоему, должен делать?

– И ты еще считаешься умнейшим человеком Рима? – раздраженно выпалила она. – Ведь это очевидно! Сегодня же утром отправляйся в Сенат и расскажи о том, что они замышляют! Разоблачи их!

– Великолепная тактика, ничего не скажешь! – язвительно откликнулся Цицерон. – Я сообщаю о том, что существуют планы популярных в народе реформ и тут же начинаю поносить их. Ты что, не слышала меня? От реализации этих планов выиграют в первую очередь люди, которые поддерживают меня!

– Значит, во всем ты должен винить только себя – за то, что сделал ставку на простонародье! Вот чем оборачивается твоя демагогия, Цицерон! Ты считаешь, что можешь контролировать чернь, но закончится все тем, что чернь пожрет тебя! Неужели ты всерьез полагал, что тебе удастся одолеть таких людей, как Красс и Каталина, когда дело дойдет до публичной распродажи принципов? – Цицерон раздраженно заворчал, но спорить с женой не осмелился. – Но скажи мне, – продолжала Теренция, буравя его взглядом, – если эта «безупречная схема», как ты ее назвал, или преступный заговор, как назвала бы ее я, – если она действительно может стать столь популярной, почему они, подобно ворам, скрываются и разрабатывают свои планы под покровом ночи? Почему они не обнародуют их – честно и открыто?

– Потому, моя ненаглядная Теренция, что аристократы думают так же, как ты. Они никогда не поддержат эти планы, полагая, что сначала будут поделены и розданы общественные земли, а потом дело дойдет и до их частной собственности. Каждый раз, когда Красс и Цезарь будут давать ферму одному из людей, они будут получать нового клиента, а когда патриции начнут терять контроль над землей – с ними будет покончено. Кроме того, как, по-твоему, будут реагировать Катулл или Гортензий, если им придется выполнять приказы какой-то избранной народом комиссии десяти? Народом! Для них это будет сродни революции, чем-то вроде того, что устроил в свое время Тиберий Гракх. – Цицерон бросил табличку на стол. – Нет, они не станут действовать в открытую. Они будут орудовать так же, как всегда: плести интриги, раздавать взятки, даже убивать – только для того, чтобы сохранить статус-кво.

– И будут правы! – буквально прорычала Теренция. Ее кулаки были сжаты, и мне казалось, что она вот-вот ударит мужа. – Они были правы, когда отобрали полномочия у трибунов, они были правы, когда попытались остановить этого деревенского выскочку Помпея! И если у тебя еще осталось хоть немного здравого смысла, ты немедленно отправишься к ним и скажешь: «Послушайте, что замыслили Красс и Цезарь. Поддержите меня, и я попробую не допустить этого».

Цицерон безнадежно вздохнул и откинулся на лежанке. Несколько секунд он молчал, но затем внезапно перевел взгляд на жену и тихо проговорил:

– Клянусь всеми богами, Теренция, ты столь же умна, сколь и сварлива! – Потом он резко сел, вскочил с кушетки и звонко чмокнул жену в щеку. – Моя драгоценная, моя наиумнейшая ворчунья! Ты совершенно права! Точнее, почти права, поскольку на самом деле мне вообще ничего не надо делать! Мне нужно всего лишь довести все это до сведения Гортензия. Тирон, сколько времени тебе понадобится на то, чтобы расшифровать свои чертовы загогулины и превратить их в нормальный, удобочитаемый текст? Необязательно даже расшифровывать все, а только самое важное, чтобы возбудить аппетит Гортензия.

– Несколько часов, – ответил я, дивясь столь резкой перемене в настроении хозяина.

– Тогда поторопись! – приказал Цицерон. Никогда раньше я не видел его в таком возбуждении. – Но сначала подай мне перо и бумагу.

Я выполнил то, что он велел, и Цицерон принялся писать. Мы с Теренцией, заглядывая ему через плечо, читали написанное:

– Это должно сработать, – заявил Цицерон, дуя на чернила, чтобы они скорее просохли. – А теперь, Тирон, сделай как можно более полную расшифровку своих записей, причем побеспокойся о том, чтобы в ней присутствовали самые эффектные пассажи, от которых в жилах Гортензия застынет его голубая кровь. А потом вместе с моим письмом доставь текст Гортензию. Не отдавай никому из слуг, передай только Гортензию, в собственные руки! Учти, ты должен сделать это не позднее чем за час до начала работы Сената. И вот еще что, отправь кого-нибудь к Аттику с просьбой зайти ко мне до того, как я отправлюсь в Сенат.

Он вручил мне письмо и поспешил к двери.

– Приказать Соситею или Лаурею пригласить в дом клиентов? – прокричал я вдогонку хозяину, поскольку с улицы уже доносился гул людских голосов. – В котором часу открывать двери?

– Сегодня – никаких клиентов! – крикнул он уже с лестницы. – Если они захотят, то могут проводить меня до Сената. Тебе сейчас есть чем заняться, а я должен подготовить речь.

Он протопал по лестнице над нашими головами, направляясь к себе в комнату, и мы с Теренцией остались одни. Она приложила ладонь к щеке – туда, куда поцеловал ее муж, и удивленно посмотрела на меня.

– Речь? Какую еще речь?

Мне оставалось лишь признаться, что я понятия не имею, о чем собирается говорить Цицерон. В тот момент я действительно не знал, что он собрался готовить речь, которую впоследствии весь мир узнает под названием «In toga candida».[26]

Я писал настолько быстро, насколько позволяла мне усталость, и по форме получавшийся у меня документ чем-то напоминал сценарий театральной пьесы: сначала имя говорящего, затем – его ремарка. Многое из того, что казалось мне не очень важным, я опустил, и поэтому решил держать таблички с записями при себе – на тот случай, если в течение дня мне придется сверяться с ними. Закончив работу, я свернул листы пергамента, засунул их в специальную тубу для документов и пустился в путь. Выйдя из дома, я был вынужден проталкиваться через запрудившую улицу толпу клиентов и доброжелателей Цицерона, которые хватали меня за тунику и наперебой спрашивали о том, когда появится сенатор.