Он понял: «нынешних времен», которые он так часто ругал и проклинал, на свете нет, как нет и «последних времен» — это все химера: с каждым новым сознанием разворачиваются одни и те же возможности, и глаза детей в толчее — ты только посмотри на них! — свидетельствуют о вечном духе. Горе тому, кто пропустит сей взгляд!
Однажды мужчина оказался в музее перед знаменитой, легендарной картиной, изображающей убиение младенцев в Вифлееме: дитя, в снегу, тянет руки к матери, в платке на голове и в фартуке; стражник вот-вот уже схватит его; зритель, которому чудится, будто все это происходит здесь и сейчас, буквально думает следующее: «Это недопустимо!» — и принимает со своей стороны твердое решение дать другую историю.
Ранней весной, оставив позади сознательно выбранный им длинный кружной путь, он возвращается воскресным днем, на большом корабле, пересекающем широкое озеро, в область распространения своего родного языка. Тот пресловутый народ (который и ему так часто грезился) уже давно — и это считалось теперь неопровержимым фактом — перестал существовать: те, кто оберегал красоты земли, успели умереть, а те, что остались в живых, пребывали в злобе, оттого что войны больше не было. Пусть скинут все ореховые деревья с себя свои круглые плоды — так звучало его проклятие — и претворят их в острые ножи, дабы пали они на тех бесплодных, что таятся в тени, и уничтожили их на корню! — Но в упомянутый день против него сидит на верхней палубе корабля какой-то мужчина в темном костюме и белой рубашке без галстука; рядом с мужчиной — ребенок, одетый похожим образом. То, что они сейчас вместе, исключение. Мужчина работает на какой-то крупной стройке и редко видит своего ребенка; они живут в местах, где нет таких больших озер и нет таких кораблей. Но они не приезжие, проводящие тут свой отпуск, а местные, отдыхающие в свой выходной. Вполне возможно, что он впервые вместе отправились в путешествие, — во всяком случае, они объединились явно только на это воскресенье. Они не проявляют никакой особой радости просто сидят, тихо, очень прямо и сосредоточенно. Воздух — ясный, и берега кажутся совсем близкими мягко поднимающиеся склоны холмов окрашены коричневатой зеленью хвойного леса. Мужчина и ребенок положили руки на колени. Время от времени ребенок что-то спрашивает: голосом, лишенным детскости; мужчина отвечает, односложно и одновременно исчерпывающе, без слащавости и рассеянности, которые часто встречаются, когда взрослые разговаривают с детьми, при этом некоторые из них даже специально делают ошибки, нещадно коверкая язык. — Вся поездка занимает несколько часов, от причала до причала, по всему озеру. — Лицо незнакомого мужчины все больше уходит в тень; ребенок выглядит таким же серьезным, как и вначале. Они сидят на одном и том же расстоянии и образуют отдельную темную группу на этом корабле. От них исходит глубочайшая печаль, осиянная достоинством и величием; и наблюдатель воспринимает теперь эту черноту как цвет, который открывается ему как цвет народа; и никогда еще oн не видел другой такой пары, которая так приблизилась бы к небу, — а может быть, оно лишь выглядит не таким беспредельно далеким у них над головами? За холмами грозовые тучи, а над верхними деревья ми светлая тонкая кромка — не просто сверкание или сияние, а нечто вполне материальное, субстанция, и: которой с порывами ветра снова образуются морские волны и несутся всадниками вдаль, налетая на горизонт, одна за другой, как «авангард», устремившийся ко времени назначения: к человеческому времени — вечности. — В сумерках эти двое сойдут с корабля и пойдут пешком через город к автобусному вокзалу. Откроются раздвижные двери, и клубы пыли останутся виться над покинутой территорией. С первыми каплями дождя пыль собьется в круглые катыши. Ночью пустой автобус будет стоять где-нибудь за городом на обочине, в деревне под названием Галлиция, до рассвета, когда нужно будет снова возвращаться на вокзал. (Третье название места в истории ребенка.)
Туманный день поздней осени: только вернувшийся реален. Ребенок без мужчины окреп. Он мог теперь защитить себя сам и не понимал, как это он раньше «никогда не оборонялся». И все же он оставался таким же ранимым и, наверное, до сих пор отходит в сторонку, делая вид, что он ничей.
От постоянных переездов он не утратил способность ориентироваться в пространстве: он даже знал, в какой стороне, если стоять на его улице, находится Северный полюс, а в какой Южный. Местный говор никак не отразился на его речи, только иногда у него проскальзывали такие взрослые выражения, подхваченные у видных говорильщиков (в сочетании с гораздо более терпимыми репликами-недомерками из комиксов), что мужчина уже готов был задать ему вопрос: «Ты еще ребенок или уже немка?» С другой стороны, у ребенка завелась подружка, опять не из местных: она родилась в другой, испытанной части света; они настолько сроднились, что могли позвать друг друга только «из-за одного облачка». (Для большинства других детей небесные явления и деревья были просто «пустым звуком».)
Ребенок слушал те же песни, которые в свое время сформировали у мужчины первое представление об изящном, равно как и представление о свободе. Тревожило только то, как часто он, оставаясь дома один, рассеянно перемещался по маршруту от телевизора к магнитофону и обратно. Взрослый, однако, призвал себя сохранять доверие, научился со временем различать порядок и за этим хаосом, что позволяло ему, пусть не всегда, но иногда, предоставлять ребенка самому себе.
Одновременно он заметил у себя новую страсть — страсть к «воспитанию», хотя единственное, чему он мог бы научить свое дитя, исходило из сокровенного языка того, кто утверждает: «Я сильнее всех» (ведь недаром он говорил: «Я не потерплю никаких лозунгов на твоем портфеле!»). Но чтобы ребенок тебя понял, нужно выражаться гораздо лаконичнее. Вот почему наставником продолжал оставаться другой: ребенок учил его уделять больше времени внешним краскам, пристальнее вглядываться в формы и глубже проникать — не просто следя за настроениями — в течение сменяющихся времен года по разворачивающемуся папоротнику, по уплотняющимся листьям, по растущим кольцам на домике улитки.
От него же взрослый узнал главное о сущности красоты: «Красоту плохо видно». Иногда ребенок и в самом деле мог творить чудеса (как многие ему подобные, — в этом мужчина убедился за год своего отсутствия). За его неприметностью скрывались демонические способности и навыки, благодаря которым в один прекрасный день впервые его тело обрело нечто вроде запаха пота: это был сладкий, плодоносный, всепроникающий пот творца. Однажды взрослый видит его в городе, как он бродит по улицам, никем не замечаемый, но все подмечающий, словно калиф в той сказке, и обнаруживает, что подобных ему бродяг, наслаждающихся блаженством сокрытости, больше, чем местных властителей всех этих базаров, улиц и площадей.
В то же время, однако, некоторые действия ребенка (а еще чаще отсутствие с его стороны необходимых действий) настоятельно требовали принятия упорядоченных воспитательных мер. При этом речь не шла о каких-то страшных злокозненных поступках или злодеяниях, а лишь о проявлениях невнимательности, равнодушия, о некоем мирозабвении, каковое было более возмутительно, чем любое беззаконие. Однажды взрослый услышал собственными ушами следующее поношение, которое некто обратил к своему собственному сыну: «Позор на голову твоих родителей! Холопская морда! Черствый мерзавец! Бесчинный раб алчности! Неблагодарная тварь! Самовлюбленный баран, поклоняющийся золотому тельцу! Бесчувственный соляной столп наглости! Корень всех моих бед! Памятник эгоизму! Тиран, имя которому — бессердечный! Чудо лености! Храм апатии! Вместилище всех пороков! Воплощение бесцельности! Мучитель с ликом невинного агнца! Жалкий червь! Губитель всего великого! Мой самый близкий родственник и самый мой заклятый враг! Причина всех моих кошмаров! Незаживающая рана в моей груди! Любитель комфорта, прозябающий в бездеятельности! Бесчувственное существо! Верх капризности и невежества! Между нами все кончено! Не желаю тебя больше знать! Отныне в этом доме будет запрещено произносить твое имя! Чтобы духу твоего здесь больше не было!» — И тот, к кому были обращены эти по-библейски ясные слова, понял этот язык: бледный, он сидел расстроенный и ничего не говорил; присутствовавший при этом третий запомнил речь хулителя, решив воспользоваться ею при случае в качестве образца. Но всякий раз, когда он пытался изречь нечто подобное, он чувствовал, что ему не хватает того страстного голоса, который в оригинале подобен был гласу громовержца. И когда он однажды разразился очередной беззвучной тирадой, он вдруг заметил, что адресат поношения все это время ждет только взгляда и находится при этом в неравной позиции: не перед ним, не против него, а значительно ниже.
