Когда я вскрыла письмо, мне стало плохо, и это недомогание длилось несколько дней, писала мама.

Она читала по одной фразе в день. Одной фразы было довольно. На другой день она снова перечитывала ту фразу и читала следующую. Таким образом через две недели она дочитала письмо до конца, и оно сохранилось у нее в памяти, как файл в компьютере. Всякий раз, как она вспоминала об этом письме, в голове у нее открывался его текст.

Она писала: Не знаю, что и думать, Кристофер.

И еще: Это был шок. Все время у него была другая семья, а я ничего не знала.

Ничего.

Я вскочил со стула. И кровь разом отхлынула от головы. Я хотел опереться о стул, но у меня подогнулись ноги, и я очутился на полу. Пол качался, как будто я был на палубе судна. Потом я увидел слезы на глазах Ирены. Она склонилась надо мной. Я медленно встал. Головокружение прошло. Я пожаловался на яркий свет. Ирена спросила о письме. Я объяснил, что у меня серьезно больна мать.

– Ты должен вернуться домой.

– Ты уверена?

– Да. У тебя есть деньги?

– Нет… ни эре.

– Я поговорю с послом, – сказала Ирена. Она погладила меня по щеке и улыбнулась. Но в глубине ее глаз темнел мрак.

В самолете, летящем в Осло, я думал о маме, пытался представить ее себе такой, какой она была на пароме, когда мы ехали в Данию, на фоне банального клише солнечного заката.

Я странствовал наугад и в конце концов оказался там, откуда начал.

Странно, что мне понадобилось столько времени, чтобы вернуться в Осло. Такое у меня было чувство.

Я уехал. И вот вернулся. Скитаний по Южной Америке как будто вообще не было.

Я вернулся к тому, с чего начал.

Взгляд мой был прикован к фьорду и черной воде. Был штиль. В воде под собой я видел очертания автомобильной покрышки. К ней был прикреплен конец каната, другой его конец лениво колыхался в воде. Я закрыл глаза и вспомнил, как в первый раз проплыл под водой. Мне было восемь лет, и на мне были очки для плавания. Под водой я видел ноги отца, стоявшие на песке. Вокруг его щиколоток клубился песок. Голени были волосатые и толстые. Издалека, под водой, я услышал звавший меня голос мамы – это означало, что пора обедать.

Идя по улице, я вдруг вспомнил нашу поездку в Копенгаген. И остановился как вкопанный. Потом сел на первую попавшуюся скамейку.

Неожиданно передо мной возник образ парня, когда он хотел броситься в воду. Парень запрокинул голову и, кажется, улыбался. Или не улыбался? Он открыл рот и улыбался. Отец подошел к нему и положил руку ему на плечо. Темные волосы спадали парню на лицо, и он что-то кричал по-итальянски. Может, он просто хотел привлечь к себе внимание? Все это могло быть игрой, подумал я. Ведь сумасшедшие часто притворяются более сумасшедшими, чем они есть на самом деле, – им хочется, чтобы о них лучше заботились.

Потом я вспомнил сон, приснившийся мне в каюте перед тем, как отец исчез. Сон о сосках Хенни, маленьких головках, которые шевелились и разговаривали тоненькими голосками, звали меня.

Я быстро подошел к телефону-автомату и отыскал в справочнике фамилию Хенни. Она жила на Кребсгате в Торсхове. Я долго смотрел на ее фамилию, потом вышел из будки и побрел к Национальному театру. Разговор с Хенни был бы примерно такой:

– Это я.

– Простите?

– Мне очень жаль.

– Что?

– Я понимаю, что звонить глупо. Я имею в виду, после такого долгого отсутствия. Меня не было слишком долго, – правда, я не думал, что все так получится… Мне не следовало звонить, но я столько думал о тебе…

– Простите, кто это?

– Кристофер.

– Какой Кристофер?

– Ты не узнала мой голос?

– По-моему, вы ошиблись номером.

– Хенни…

– Не понимаю, о ком вы говорите.

– Пожалуйста, не мучай меня, не надо…

– Чего не надо?

– Я только хотел попросить прощения.

– Прощения? За что?

– За то, что я уехал.

– Не понимаю, о чем вы. Вы уверены, что не ошиблись номером?

– Что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Я хочу, чтобы вы положили трубку и больше никогда не звонили по этому номеру.

– Но, Хенни…

В центре я сел на трамвай и вышел там, где всегда выходил раньше. Когда я уехал, это была конечная остановка. Здесь трамвай делал петлю и шел обратно. Теперь рельсы вели дальше, к новому зданию Центрального госпиталя. Сойдя с трамвая, я остолбенел, не сводя глаз с новых трамвайных путей.

Потом пошел по Юн-Коллетс-алле.

Надев темные очки, которые были у меня в кармане, я почувствовал себя лучше. Толстые ультрафиолетовые фильтры отделяли меня от улицы моего детства. Мне не нужны были свидетели моего возвращения.

Островерхие дома, крытые черепицей. Узкие окна, глядящие на блеклые лужайки. В этих улицах и домах было что-то неизменное, как будто они всегда тут стояли и всегда будут так выглядеть.

Я заглядывал в сады, на вишневые и сливовые деревья: ностальгия через солнечные очки. За оградами лежали оазисы возможностей: кража фруктов и озорство, драки, флирт – мгновения, столь нестерпимо мучительные, что они длились вечно.

Под деревьями (еще голыми) были сделаны плоские каменные площадки, на них стояли кованые чугунные столы, там наши родители в сумерках пили вино. Сейчас они заброшены и забыты, никто больше не вспоминает о чугунных столах. Какой-то человек в плаще сгребал листья перед собачьей конурой. Я оглянулся и через очки посмотрел на небо. Ничто не предвещало дождя, из-за облаков выглядывала половинка солнца. Я подумал об осторожности этого человека – его плащ был застегнут на все пуговицы.

Тополя на Юн-Коллетс-алле были похожи на обгоревшие спички, но, сняв солнечные очки, я увидел, что почки на них уже лопнули, на черных кронах виднелись маленькие зеленые точки.

Потом я повернулся и посмотрел на крыши. Не знаю, что на меня нашло. Сейчас мне хотелось только стоять и смотреть на крыши и на свет в окнах факультета социологии.

Маме нравилось жить рядом с университетом. Вообще, я не понимаю, почему ей так нравился университет, ведь он до ужаса безобразен. Его здания похожи на гигантские кирпичи с узкими щелками для подглядывания. При одной мысли о том, чтобы оказаться запертым в таком кирпиче, меня охватывала паника.

Но, может, это соседство позволяло маме чувствовать себя по-настоящему интеллигентной.

Осло – это парк, внутри которого есть дома и улицы. Нетронутая природа начинается уже рядом с центром. Великолепное пространство, занятое лесом и камнем. Жители Осло любят природу. Каждое воскресенье они с утра устремляются в пригород, чтобы приобщиться к дикой природе, это их Диснейленд. Они дышат головокружительно чистым воздухом и отдают дань традиционным норвежским пешим прогулкам. По тропинкам, посыпанным гравием, тянутся бесконечные вереницы людей. Идут, чтобы взглянуть на девственную природу. Лесные озерки и черничные поляны. Ели. Журчащие ручьи. Заросшие горки. Все это вызывает восторг у гуляющих.

Мама, скорее, относилась к тем, кто сидит дома. Она не очень любила бывать в лесу или на природе. У нее поднималась температура, если до ближайшего книжного магазина было больше десяти минут ходу. К тому же она часто болела. Врачи рекомендовали ей покой.

Отдых.

Наш дом был идеальным местом для отдыха. Он стоял изолированно. До него не долетали почти никакие звуки. Соседи у нас были тихие. И такие интеллигентные, что никогда не устраивали ссор после десяти вечера. Настоящие гуманисты с детьми-вундеркиндами. Словом, это было идеальное место для человека, обремененного недугами.

Мама любила сад.

Сирень. Клубничные грядки.

Мои родители тоже были интеллигентными гуманистами. Они обсуждали с соседями политику, рост насилия и потепление климата. Каждую среду у нас устраивался семейный совет. Все должны были присутствовать и участвовать в принятии решений. Демократическая семья.

Мы вместе ходили в театр.

Мама любила поговорить. Она умела на все взглянуть с интересной точки зрения. Она горячо обсуждала страх перед автоответчиком, трагедию Джимми Картера, электронные технологии, идущие на смену человеческому обществу (она была уверена, что скоро – это только вопрос времени – нас всех вытеснят машины), сладостные природные ароматы из «The Body Shop», соотношение между стиральными машинами и оргазмами у женщин шестидесятых годов, зубочистки и холостяков.