— А я думал, тебе лучше. Ты сказала, у тебя все хорошо.

— Ничего. Не важно.

— Мы думали… Я имею в виду… я не ожидал, что ты будешь волноваться. Что ты продолжаешь об этом думать. На тебя не похоже.

Я посмотрела на него: нет, подозрения здесь ни при чем — он искренне переживает за меня.

— Ну в общем, да, — сказала я. — Но раньше на меня не бросались с ножом.

— Ты права, — согласился Джастин. Он разложил на траве завтрак: бутылка апельсинового сока с одной стороны, банан — с другой, бутерброд — посередине. От волнения он кусал губу.

— Знаешь, о чем я постоянно думаю? — неожиданно произнесла я. — О родителях.

Сказала и почувствовала легкий озноб.

Джастин резко повернул голову и уставился на меня.

— И что именно?

— Возможно, мне стоит с ними связаться. Рассказать, что произошло.

— Никаких воспоминаний! — тут же выпалил Джастин, словно заговор от несчастья. — Мы ведь договорились.

Я пожала плечами:

— Пусть так. Тебе-то легко.

— Как ни странно, нет.

В ответ я промолчала.

— Лекси! Ты серьезно?

Я вновь пожала плечами:

— Пока не знаю.

— А мне казалось, ты их ненавидишь. Ты сама говорила, что больше никогда не будешь с ними разговаривать.

— Еще не факт. — Я закрутила ремень сумки вокруг пальца, затем вытянула длинной спиралью. — Я пока думаю… Я ведь могла умереть. Я почти умерла. А родители даже не узнали бы.

— Если нечто подобное случится со мной, — сказал Джастин, — я не хочу, чтобы там были родители. Не хочу, чтобы они знали.

— Почему?

Опустив голову, он откручивал крышку с бутылки сока.

— Джастин?

— Не важно. Я не хотел тебя перебивать.

— Нет. Джастин, расскажи мне. Почему?

— Когда я вернулся в Белфаст на Рождество, в наш первый год в аспирантуре… — ответил он, помолчав. — Вскоре после твоего приезда, помнишь?

— Да, — проговорила я.

На меня он не смотрел — сощурившись, устремил взгляд на игроков в крикет, белых и строгих как призраки на фоне зелени. Удары клюшек доносились до нас издалека и как будто с опозданием.

— Я сказал отцу и мачехе, что я гей. В сочельник. — Сдавленный смешок. — Боже, я по наивности рассчитывал на дух праздника — мир и добрая воля всем людям… Вы четверо приняли это совершенно спокойно. Знаешь, что ответил Дэниел, когда я ему рассказал? Он на мгновение задумался, а потом заявил, что понятия «нормальный» и «гей» — современные, а во времена Ренессанса представления о сексуальности были гораздо более размытыми. А Эбби закатила глаза и спросила меня, хотелось бы мне, чтобы она удивилась. Реакция Рафа — не знаю почему — волновала меня больше всего, но он лишь усмехнулся и сказал: «Одним соперником меньше». Мило с его стороны, согласись; можно подумать, я когда-нибудь был ему соперником… Понимаешь, все это меня очень успокоило. Я посчитал, что, может быть, признаться во всем семье не столь уж великое дело в конце концов.

— Я не знала, — произнесла я. — Ты никогда не рассказывал.

— Нет, не рассказывал, — подтвердил Джастин.

Он аккуратно, стараясь не испачкать пальцы, снял с бутерброда упаковочную пленку.

— Знаешь, моя мачеха ужасная женщина. Просто жуткая. Ее отец плотник, она же всем говорит, что он ремесленник; неясно, правда, что она имеет в виду; так вот: мачеха ни разу не пригласила его на семейный праздник. Вся она чистый и беспримесный средний класс: произношение, одежда, прическа, цветочки на чайном сервизе, словно она самое себя заказала по каталогу, — но за всем этим чувствуется невероятное ежесекундное усилие. И то, что она вышла замуж за своего босса, для нее нечто вроде чаши Святого Грааля. Я не утверждаю, что, не будь ее, мой отец принял бы меня — было похоже, его вот-вот стошнит, — но она повела себя просто ужасно. У нее случилась истерика. Она сказала отцу, чтобы я убирался из дома немедленно. Навсегда.

— Боже мой, Джастин…

— Она насмотрелась сериалов, — продолжал Джастин. — Оступившихся сыновей непременно выгоняют. Она завопила, заорала во весь голос: «Подумай о мальчиках!» — имея в виду моих единокровных братьев. Не знаю, может, она решила, что я собрался их совратить, или приставать к ним, или что еще, но я сказал (наверное, зря, но в тот момент мне хотелось ей отомстить), что ей не о чем беспокоиться: ни один уважающий себя гей не станет мараться о таких отвратительных недоделков, как ее драгоценные сынки. И тут началось. Она стала швырять вещи, я тоже не смолчал. Недоделки, побросав игровые приставки, зашли посмотреть, что происходит. Она попробовала увести их из комнаты — по-видимому, чтобы я не накинулся на них прямо там, — те заорали. Наконец отец сказал мне, что было бы лучше, если бы я ушел — как он выразился, «в настоящий момент», — но было ясно, что он имел в виду. Он проводил меня на вокзал и дал сто фунтов. На Рождество.

Джастин расправил пленку и разложил ее на траве, аккуратно положив бутерброд посередине.

— И что ты делал? — спросила я спокойно.

— На Рождество? В основном сидел дома. Купил неимоверное количество виски. Жалел себя. — Джастин криво улыбнулся. — Знаю, надо было сказать вам. Но… думаю, это гордость. Так меня еще никто не оскорблял за всю мою жизнь. Знаю, вслух никто из вас не стал бы задавать вопросов, но вы все равно догадались бы. Кто-нибудь непременно догадался бы.

Он сидел, подтянув колени, аккуратно поставив ноги вместе; из-под брюк виднелись серые носки — заношенные и истончившиеся от множества стирок. Щиколотки у Джастина были тонкие и острые как у мальчишки. Я потянулась и положила руку ему на лодыжку. Она была теплая и твердая, и я почти обхватывала ее пальцами.

— Нет, все в порядке, — проговорил Джастин, и, посмотрев на него, я увидела, что он улыбается мне, на сей раз по-настоящему. — Да-да, все нормально. Сначала все это меня действительно жутко угнетало; чувство было такое, словно я осиротел, лишился дома — ты не представляешь, какие мысли крутились у меня голове… Но больше я не нервничаю, с тех пор как у нас появился дом. Даже не знаю, зачем я затеял этот разговор.

— Это я затеяла. Извини.

— Не стоит. — Он легонько побарабанил по моей руке кончиками пальцев. — Если ты действительно хочешь связаться с родителями, то… это твое личное дело, меня оно не касается. Просто не надо забывать: у нас у всех есть причины не оглядываться в прошлое. Не только у меня. У Рафа… ты слышала, что говорит его отец?

Я кивнула:

— Гад еще тот.

— Сколько я его знаю, Раф постоянно слышит от отца по телефону одно и то же: ты пустой, никчемный, мне стыдно рассказывать о тебе друзьям. Я абсолютно уверен, что и в детстве было то же самое. Отец невзлюбил его практически с самого рождения — знаешь, такое бывает. Ему хотелось сына-здоровяка, который бы играл в регби, зажимал секретаршу и таскался по модным ночным клубам, а вместо этого у него родился Раф. И теперь он вымещает на нем свою злость. Ты не знала Рафа, когда мы только поступили в колледж: тощее колючее существо, уязвимое до такой степени, что, стоило его слегка задеть, как он, казалось, откусит тебе голову. Даже не уверен, нравился ли он мне в самом начале. Я общался с ним лишь потому, что с нами были Эбби и Дэниел, а они, очевидно, думали, что с ним все в порядке.

— Он по-прежнему тощий, — сказала я. — И такой же колючий. Глупо, но он и сейчас точно такой же.

Джастин помотал головой.

— Он стал в сто раз лучше, чем раньше. А все потому, что ему не нужно больше думать об ужасных родителях, по крайней мере постоянно. А Дэниел… ты когда-нибудь слышала, чтобы он заговорил о детстве?

Я отрицательно покачала головой.

— Я тоже. Знаю лишь, что родители у него умерли, но не знаю, когда, и как, и что было с ним дальше, где и с кем он жил потом, ничего. Как-то вечером мы с Эбби вдрызг напились и принялись придуриваться, сочиняя ему детство: что он из детей-маугли и его вырастили хомяки, или что он воспитывался в борделе в Стамбуле, а его родители агенты ЦРУ, разоблаченные КГБ, а его самого не схватили лишь потому, что он спрятался в стиральной машине… Тогда все это казалось смешным, но факт то, что детство его было не слишком радостным, — иначе зачем такая скрытность? Из тебя тоже много не вытянешь… — Джастин бросил на меня быстрый взгляд. — Но мне хотя бы известно, что ты болела ветрянкой и умеешь ездить на лошади. О Дэниеле я ровным счетом ничего не знаю. Ничего.