Катрин знала, что умнее всего было бы поставить здесь точку. Но и на этот раз она не смогла сдержаться:

– Если ты действительно всем довольна, то тебе очень хорошо удается это скрывать.

– Для меня нет ничего более важного, чем твое счастье, и мне кажется, я уже достаточно часто это тебе доказывала.

Катрин вдруг ощутила уколы совести. А что если именно из-за нее, а не из-за матери, возникают все их трудности?

– Прости меня, – пробормотала она сокрушенно. – Прости, пожалуйста!

– Да ладно, дорогая.

Своей холеной рукой с красивым маникюром Хельга Гросманн погладила иссиня-черные волосы дочери. Катрин всхлипнула.

– Тогда я пойду наверх и приготовлю поесть.

– Иди! Я тоже скоро поднимусь.

Катрин уже почти дошла до задней комнаты лавки, откуда узкая внутренняя лестница вела на второй этаж, в их квартиру, когда вновь услышала свое имя:

– Катрин!

– Да?

– У нас же билеты в Городской зал!

– Ах, да, по абонементу. – Глаза Катрин округлились и потемнели. – Я совсем забыла…

Мать ничего не сказала на это. Она просто стояла на прежнем месте, очень сдержанная и спокойная, всем своим видом демонстрируя сплошной молчаливый упрек – от хорошо причесанных и тщательно обесцвеченных волос до носков элегантных туфель-лодочек.

Катрин ощутила одновременно гнев и отчаяние. Конечно, матери больно, что ее так вот, походя, отодвинули в сторону. Обидно, что тот самый театральный вечер, которого обе давно ожидали как праздник, вдруг стал для дочери совершенно ненужным. И все же Катрин чувствовала себя так, словно ей опять вот-вот подсунут «Черного Петера».[3] Она обреченно стояла под сверкающим взглядом матери, который, казалось, готов был пронзить ее до самого сердца.

– Ах, не огорчайся, – решила вдруг Хельга Гросманн и пренебрежительно пожала плечами. – Думаю, если я вечером постою около кассы, то не только легко продам билеты, но меня еще и благодарить будут.

– Да что ты, зачем? – поспешила ответить Катрин, вспомнив, что им предстояло увидеть комедию Бернарда Шоу «Пигмалион» в постановке театральной труппы из Кёльна. – Если меня не будет, то это еще не значит, что ты должна отказаться от такого удовольствия. Просто возьмешь с собой Даниэлу.

– Ребенка?

– Ну, она не такая уж маленькая, а пьеса очень веселая. Даже если она поймет только половину, ей все равно понравится.

– Тебя она мне не заменит.

– Это, конечно, так… Но если я сейчас же не поставлю картошку на огонь, то к обеду она точно не будет готова.

Катрин удалилась, чувствуя себя так, словно спасается бегством.

Бабушка, мать и ребенок обедали за высоким столом в той комнате, где обычно собирались по вечерам. Там стояли цветной телевизор и стереоустановка, поэтому подчас было нелегко прийти к соглашению, какую программу смотреть и слушать.

На этот раз Даниэла, которую подруги называли Данни, начала было свой обычный рассказ о школьной жизни, но, почувствовав, что в воздухе висит какая-то напряженность, замолкла.

Волосы у нее такие же иссиня-черные, как у матери, были коротко подстрижены. Карие глаза, унаследованные от покойного отца, придавали ее облику нечто цыганское. Юбкам, блузкам или платьям, в которых хотели бы ее видеть и мама, и бабушка, она предпочитала джинсы и тенниски. Отказывалась она и от пуловеров домашней вязки, к которым взрослые постоянно стремились привлечь ее внимание.

Катрин не могла себе представить, что дочери действительно не нравятся поистине изящные и удобные вещи, которые она изготовляла своими проворными руками. В ее отказе носить их Катрин видела нежелание принимать родительскую опеку. Однажды она была даже близка к тому, чтобы устроить по этому поводу скандал, но вовремя успела сообразить, что это бессмысленно. Поэтому отказалась от намерения что-либо навязывать Даниэле, по каким бы причинам девочка ни отвергала те или иные предложения матери. Однако оставалось ощущение, что если такая линия и способствует сохранению спокойствия, то саму проблему не решает.

Катрин всегда ощущала беспокойство, видя перед собой Даниэлу в одной из ее любимых мальчишечьих рубашек. Они всегда сидели на ней очень небрежно: из одних она выросла, и на талии они задирались кверху, другие бывали велики и потому бесформенно болтались вокруг тонкого детского тельца.

Во время сегодняшнего обеда, проходившего в какой-то угнетенной атмосфере, мысли Катрин – что случалось крайне редко – были заняты дочерью гораздо меньше, чем любимым человеком. Правда, первая горячая радость предстоящего свидания была уже омрачена столкновением с матерью, но она знала, что снова будет охвачена пламенем, как только окажется в объятиях дорогого ей человека. Теперь главное состояло в том, чтобы устроить это свидание с наименьшими моральными потерями.

Обычно Катрин собирала свои длинные волосы в свободный пучок. Но Жан-Полю больше нравилось, когда они были распущены. Значит, нужно было вымыть голову и высушить волосы феном. Сделать это можно было только сейчас, в обеденный перерыв, так как сразу же после закрытия лавки предстояло пуститься в путь, чтобы не оказаться в Дюссельдорфе в состоянии загнанной лошади. А это, в свою очередь, означало, что придется просить мать и дочь заняться уборкой кухни сейчас, после обеда. Попросить их об этом было нелегко: Катрин боялась натолкнуться на непонимание.

«Ну что ты за человек, Жан-Поль! – думала она. – Не мог известить меня о приезде хотя бы на денек раньше!»

Катрин и не предполагала, что в этот момент ее мать думает почти о том же. Хельга Гросманн считала неприличным то, что этот человек посмел назначить рандеву так поспешно. «Он обращается с ней, как с девкой по вызову. И она это терпит! Если бы была просто молодой, одинокой женщиной (их сейчас называют английским словом «сингл»), то подобное обращение еще можно было бы понять, да и то с трудом. А он, зная, что у нее семья, позволяет себе столь бесцеремонно и грубо вторгаться в нашу жизнь, перечеркивая все наши планы. Откуда такая наглость?»

– Данни, – неуверенно произнесла Катрин.

Даниэла подняла глаза от тарелки, сразу же почувствовав неладное. Мама называла ее этим коротким именем только в тех случаях, когда собиралась просить о чем-то необычном.

– Данни, – снова начала Катрин, – хочешь сегодня пойти с бабушкой в театр?

– А почему ты об этом спрашиваешь?

Катрин нервно перебирала вилкой овощи в своей тарелке.

– Я задала тебе совсем простой вопрос. Не можешь ли ты – я прошу тебя об этом – так же просто на него ответить?

– Сначала я хочу знать, что за этим кроется.

– Если ты сейчас возьмешь на себя мою долю обязанностей по уборке, то сможешь сегодня вечером пойти с бабушкой в Городской зал.

– Ах, вот как! Ты снова отправляешься крутить шуры-муры!

– Даниэла! – вскрикнула возмущенная Катрин.

– Какая невоспитанность! – негодовала Хельга Гросманн.

– А если это правда?! У тебя ведь что-то намечается, мамуля, разве не так?

– Надеюсь, что это не такой уж большой грех, если я раз в месяц съезжу в Дюссельдорф?

– Ты была там на прошлой неделе.

– Да, встречалась с твоим дедом. Ты ведь не захотела поехать со мной.

– А с кем ты встречаешься на этот раз?

– С хорошим другом.

– Это с тем, который все посылает тебе пестрые открытки?

– Да.

Даниэла вскочила со стула.

– Вот с кем бы я хотела познакомиться!

Катрин задумалась. Конечно, Жан-Поль будет разочарован, если она возьмет с собой Даниэлу. Тогда придется расстаться с надеждой на ночь любви. Но может быть, Даниэла вправе познакомиться с человеком, который так много значит для ее матери?

Хельга Гросманн прервала ее раздумья, упредив возможный ответ.

– Сядь, Даниэла, – строго сказала она. – Мы еще не встали из-за стола. Кроме того, маленькой девочке негоже навязываться в общество взрослых.

Даниэла снова опустилась на стул.

– Кто это навязывается?