Настал день, когда наш цветущий молодой человек решил: он вдоволь потрудился для того, чтобы завоевать сердце своей прекрасной дамы. Это опытным людям, вроде нас с вами, ясно, что она водила его за нос. Посмотрите на это с его точки зрения: ему стукнуло семнадцать лет, восемнадцать, он уже взрослый мужчина. Она – незамужняя женщина, она его знает, добра к нему, просила его служить ей. Вспомним себя в его возрасте, а, Мэйси? Я сам был такой, честное слово: вобьешь себе что-то в башку – и прешь напролом. Так что я мальчика не виню.

Он попер напролом и (само собой, с ней не могло быть иначе) напоролся на ледяную стену:

– Он вел себя глуповато. Скопил денег, чтобы отвести меня в ресторан. Я бы никуда не пошла, но он сказал, что хочет поговорить про социализм и только я могу ответить на его вопросы… – Пол заказал музыку и цветы. – Он играл на публику, на нас глазели люди, все было страшно нелепо. Я разозлилась и чуть не сорвалась. Я-то была уверена, что все давно прошло, что влечение ко мне превратилось во влечение к партии. «Я думала, ты хочешь обсудить что-то важное». – «Для меня в мире ничего нет важнее вас, Кэсси!» Кажется, впервые он назвал меня не «мисс Барри» и не «товарищем». – Она охладила его пыл, сказав, что у него есть ответственность и обязательства не только перед собой. – Я сказала это, чтобы спасти его достоинство. Но он настаивал: «Партия интересна мне только потому, что она интересна вам!» – «Пол, ты должен бороться за справедливость ради нее самой, а не ради меня. У тебя замечательное, чуткое сердце. Только так ты обретешь себя!» – «Я – мужчина, Кэсси, а вы – женщина». Бог ты мой. «Мы оба – люди, Пол. Мы должны платить по счетам. Ты понимаешь, что обязан нашему общему делу всем, что имеешь? Мы – Рональд и я – помогали тебе потому, что у нас есть убеждения». Уверяю вас, именно так все обстояло на самом деле. Но он… Есть люди, которые ведут себя неразумно, даже если ясно, что это не в их интересах. «Вы помогаете мне только из-за общего дела?» – спросил он. Он был точь-в-точь как мальчик, который когда-то выпрашивал книги и плакал о собаке. «Вы меня совсем-совсем не любите?» Мистер Феррелл, ну вот что я должна была ответить? По-моему, я тогда сделала ему настоящий подарок. Я ведь могла начать нести всякую чушь. Этот печальный юноша, истосковавшийся по романтике, имел честь работать на самое романтичное движение в истории человечества. Я хотела только, чтобы он продолжал бороться за справедливость, и я могла этого добиться, когда бы ему солгала. Но я не стала лгать, мистер Феррелл, отметьте это у себя и запишите то, что я скажу, слово в слово – я подожду. Истина восторжествует, и вы сыграете в этом свою роль, пусть и прошло уже двенадцать лет. Я сказала: «Пол, ты – должник нашего общего дела. У тебя нет выбора. Как человек чести, как существо, сострадающее ближнему, ты обязан продолжить борьбу на благо этого мира до тех пор, пока в нем не воцарятся демократия и равенство. Я не собираюсь потворствовать другим твоим желаниям. Ты – мой товарищ. Я пойду с тобой плечом к плечу, но не рука об руку». Тут он вскочил и убежал, оставив меня наедине с улыбчивой обезьяной, пиликавшей на скрипке. – Она была уверена, что они еще увидятся, что пройдет время – скажем, неделя, – и он обретет самообладание. – Я пришла к выводу, что он сделал трудный, но жизненно важный шаг в своем развитии – перенес любовь ко мне на партию. Ошиблась ли я? Очевидно. Я должна была сказать ему, что всегда есть надежда, или что я люблю его, или, может быть, мне следовало любить его, как он это понимал, хоть чуть-чуть, пока он не повзрослеет и не станет хорошим человеком и хорошим коммунистом – а он мог бы стать и тем и другим, мистер Феррелл, и как раз таких людей и таких коммунистов нам очень не хватает… После того случая я видела его лишь однажды. Как-то через несколько лет Ронни узнал, что Пол работает в цирке. Мы купили билеты, сели подальше, чтобы он нас не заметил, и посмотрели дурацкое инфантильное представление. В 1916 году он сделал то, что сделал, и в результате погубил жизни десятков преданных нашему делу героев. В 1917-м, когда Пол мог быть по эту сторону баррикад и праздновать величайшее в истории событие, он вместо этого пошел на бойню, устроенную немецкими аристократами и английскими банкирами, и в 1918-м погиб, ничего не сделав, чтобы вырвать мир из лап капитала. Отвратительная история, мистер Феррелл. Расскажите ее тем, кто не заткнул уши. Наша никудышная демократия не оставила мне возможности поведать эту историю кому бы то ни было, а полиция и газеты предпочли байки собственного сочинения.

Поверьте, Мэйси, этим дело не ограничивается. Про события 1916 года мне рассказал Рональд – само собой, в выгодном для себя свете, правдивее они описаны в прилагаемых газетных вырезках. Коммуняка Рон считал, что газеты врут.

– Ночью произошли аресты, – сказал он, затушив окурок. – Ситуация в мире напряженная, война, в России неспокойно. Мы оказались в центре событий, у властей, скажем так, сдали нервы. Один из митингов был сорван, нас слегка поколотили и бросили в тюрьму. Я беспокоился за Кэсс, потому что с самого начала потерял ее в толпе и в тюрьму ее везли другим путем. За разговоры о коммунизме никого не сажали, Австралия все-таки не США, но составлять заговор с целью свержения правительства – ну, это совсем другое дело. Мы, конечно, ни о чем таком и не думали. Но полиция сообщила, что нашла взрывчатку и адреса политиков и полицейских, которых мы якобы намеревались убить, и что мы развращаем молодежь, и еще – что мы с Кэсс состоим в отношениях, не подобающих для брата и сестры. – Рональд этого почти не отрицал: – Феррелл, вы же не думаете, что мы свихнулись? Мы следовали своим курсом – устраивали забастовки, призывали к неповиновению, осуждали запланированную мобилизацию, изобличали прогнившее государство. А этот полицейский инспектор Далквист сказал журналистам, что разоблачил коммунистический сговор убийц и похитителей детей. Напечатали наши фотографии с именами, и еще – фотографии очень старой взрывчатки, которую инспектор обнаружил, раскурочив пол под раскладушкой в комнате, где несколько лет жил сами знаете кто. Лишь тогда я понял, что это он, хотя и не видел его много лет, хотя Кэсси говорила мне, что я не прав и иду на поводу эмоций. Ничего похожего: подонок настучал в полицию, и, по-моему, это была любовная записка для Кэсс, так он ей сообщал, что она для него – по-прежнему лучшая девушка в мире. Через шесть лет после того, как она разбила его так называемое сердце! – С десяток «красных» провели месяц в заключении, один из них – тот, который достал и припрятал взрывчатку, – находится там до сих пор. – Какого дьявола она нам сдалась? – причитал Рон. – Никто никогда эти чертовы боеприпасы не использовал, так они шесть лет и пролежали под полом. Вы же в курсе, Феррелл, мы с Кэсс в партии ничем не заправляли. Мы были всего лишь идеалистами. Кэсс по сей день такая. А с меня довольно. – Вот что рассказал мне школьный учитель, ставший барменом, когда мы стояли на задах пивной, где он работал в 22-м году. Кроме работы в пивной, рассчитывать ему было почти не на что.

Поймать бомбиста полиции было мало, они заодно повязали людей вроде Барри, которые апеллировали к закону, утверждая, что могут думать и говорить что им нравится. Толкать речь перед присяжными оказалось почти не о чем, выдвигать в суде обвинения в похищении детей было рискованно, никому не улыбалось увидеть на месте главной звезды обвинения Юлейли Колдуэлл, в то время как опасная Кэтрин Барри с ее хорошо подвешенным языком защищала бы себя, толкуя о христианском милосердии. Так или иначе, обществу подфартило увидеть изгнание брата и сестры Барри с постов, к которым люди питали доверие. Настоящий пролетарский труд для таких, как они, – самое то. В 1922 году мисс Барри в скромном жилище все вещала, что дела товарища Ленина будут жить в веках. И что, Мэйси, можем мы с вами сказать, что она поставила не на фаворита, даже если есть в нем что-то от черта?