Ему было четырнадцать лет, когда он с моей помощью честно поступил на работу. В первый раз в жизни – и, подозреваю, в последний. За скромное жалованье он наводил порядок, расставлял книги, делал заказы. Я все еще пыталась заинтересовать его чем-то помимо Египта, но безрезультатно. Тогда я решила сделать упор на политические убеждения и оставить Египет в покое. Его внутренний мир должен был лежать хотя бы на двух китах: Египет и классовое сознание. Его сосредоточенность была выше всяких похвал. Учась по книгам и заказывая через меня новые, только что вышедшие из печати, он выучился иероглифике. Понимаете, мистер Феррелл? Вы поняли все, что я сказала? Пятнадцатилетний мальчик умел писать иероглификой! Увы, сколько я ни рассказывала Полу о диалектическом материализме, сколько ни пыталась связать эту науку с его жизненными обстоятельствами, для марксизма Пол был потерян. Я сказала ему: посмотри, как ты живешь. Люди, которые сделали с тобой такое, должны понести наказание! Пустые глаза. Капиталисты и монархисты! Ни-че-го. Институт церкви! Он попросил еще бумаги и снова принялся за свои глупые значки.
Рональд Барри вспоминает, каким Пол был в школе:
– Тогда ему было… ну, лет тринадцать. Видимо, он все-таки усвоил от Кэсси, что такое наступательная политическая тактика, потому что написал директору школы анонимное письмо, в котором разоблачал одного из учителей как преступного невежду, позор австралийского пролетариата, социального паразита, капиталиста и растлителя малолетних. Хотя «анонимное» – это громко сказано, Пол перечислял в нем шесть допущенных учителем ошибок: во всех случаях тот перепутал египетские Среднее и Новое Царства. Его запороли почти до смерти.
Кэтрин:
– Священник его прихода… один бог в курсе, чего он желал своим прихожанам. Если коротко: ничего. Но вот Пола он буквально запугал. Этот отец Раули каким-то образом прознал о мальчике, библиотеке и Египте. Тут в нем наконец-то проснулся интерес к семье Пола. Вы думаете, тот факт, что прилежный мальчуган не пополнил ряды спившейся и погрязшей во грехе паствы, его воодушевил? Как бы не так: он сообщил матери Пола, что тот в библиотеке изучает книги про сатану и язычество и нужно запретить ему там появляться. Очень сомневаюсь, что мать вообще поняла, про что он, думаю, ей и сопливых больных сыновей трудно было различать. Но перед священником она, как полагается, велела Полу держаться подальше от книг и библиотеки. Ему тогда, кажется, было четырнадцать. В тот же день он пришел ко мне, в руке котомка с пожитками, рассказал про священника и собаку, плакал как младенец. Я его утешила. Я сжалилась над мальчиком. А потом он попытался меня обнять – как мужчина обнимает женщину… Мне было трудно, мистер Феррелл, поймите меня правильно. Я, конечно, была шокирована. В сердце в высшей степени растерянного и одинокого мальчика все перепуталось. Он говорил про любовь и преданность, как было принято у влюбленных древних египтян. Представьте себе молодого человека, который пытается завоевать женщину на дюжину лет старше его, сравнивая ее шею с гусиной. Он сказал мне, что его чресла лопнут, что я – его рогатое солнце, его бирюзовая телица, что цвета моей плоти украдены у Гора, что разрисовал эту плоть я уже не вспомню кто… Смешно, я знаю. Давайте, мистер Феррелл, смейтесь, это и в самом деле смешно, я понимаю, честное слово. Но тогда… тогда все было иначе, и я горжусь, что не рассмеялась ему в лицо. То есть я бы рассмеялась, но минуту назад, если помните, он оплакивал несчастного пса. Я поступила правильно, до сих пор в этом уверена.
(Рональд:
– В тот миг она угробила нас обоих. Доведись мне там оказаться, я бы на этом Ромео живого места не оставил, а потом погнал бы его домой, к священнику.)
– Я сказала ему, что, если он любит меня, любит по-настоящему, он должен служить мне и тому делу, которому я себя посвятила. Я сказала ему, пусть он продолжает работать в библиотеке, за ним сохранятся все привилегии: книги, бумага для рисования, блокноты. Никто у него их не отберет. Я сказала ему, что наши друзья будут пускать его на ночлег, пока у него не появится крыша над головой, а мы сделаем все, чтобы он продолжал ходить в школу. Взамен Пол будет служить общему делу. Изучать книги, которые я ему дала, посещать собрания, слушаться старших товарищей. Тогда природные таланты, которыми он так щедро одарен, разовьются, он станет вождем, опорой тех, кто нуждается в опоре, здесь, в Австралии. А что до «любви», о которой он твердит, признаться, я сказала только: вот будет тебе двадцать один год – тогда поглядим. Понимаете, временное влечение мальчика к женщине, заменившей ему мать, несомненно, прошло бы с расширением кругозора. Я использовала ситуацию для его же блага.
Мэйси, я как могу стараюсь рассказать о преступлениях этой женщины ее собственными, пусть и мной реконструированными словами. Она открыто призналась, что использовала свою необыкновенную красоту и естественное влечение мальчика для того, чтобы принудить его работать на большевиков, и скрыла от семьи его местопребывание. Она еще и гордилась тем, что сделала, уверив себя в том, что постигшая ее судьба – это «преступление с классовыми мотивами», а не заслуженная кара за то, что она по поручению советских тиранов-кровососов склоняла мальчика к измене свободной Австралии. И все равно в свои сорок пять, опозоренная, она смела воротить нос от простого приглашения отужинать!
Я слышу ваш вопрос, вполне резонный: почему она мне все это рассказывала? Мисс Барри, конечно, была настоящая язва, но не только в этом дело: к моему удивлению, она, ежели закрыть глаза на убеждения, напоминала филантропически настроенную даму из высшего общества. В ней жила настоящая леди, спасающая бедняков не от них самих, но от страшных капиталистов, кем бы они ни были. Такая очаровательная аристократка-заступница: восторгайся сколько влезет, но руками не тронь. Не сомневаюсь, что она не чуждалась романтики, воображала себя целомудренной королевой, которая приютила несчастного сироту, позволила ему работать на кухне, и он благодаря путеводному свету ее добродетели превратился в Ланселота. Уверен, она хотела, чтобы я ее хоть чуточку оправдал, она бы любому рассказала то же самое, теми же словами, бросая застенчивые взгляды и изображая саму невинность – мол, всех тех непристойностей, про которые писала желтая пресса, и не было никогда. Только, Мэйси, я сам удивлен сверх меры, но вот сижу, переписываю все набело, добавляю, что помню, и вижу теперь, что Полом она гордилась как мать. Когда рассказывала про него, держалась как учительница, а вот Юлейли Колдуэлл, которую мельком видела два раза в жизни, ничуть не пожалела. Кроме того, наша мисс Барри вела дневник, некоторые истории она мне оттуда и зачитывала. А еще, помните, она хранила и берегла список книг, которые ее малыш заказывал в первые месяцы знакомства. Даже странно, что у нее не было портрета ее дорогого Пола, над которым можно было бы оплакать его (погиб где-то в пустыне) и свою (живет в крохотной квартирке, перебиваясь случайными заработками) судьбу. Вы можете возразить: Пол Колдуэлл разрушил ее жизнь (вернее, помог ей разрушить свою жизнь) – Рональд смотрел на это именно так, – и все равно она гордилась своим мальчиком, своим творением.
Так вот, несколько лет Пол живет в пустой комнатке для гостей у «красного» агитатора, спит на раскладушке. Семья его не ищет, им всем, похоже, наплевать, что он сбежал из дому и записался в большевистскую библиотеку. Пол ходит на собрания коммуняк в порту, расставляет складные кресла, раздает агитки, охраняет вещи боссов, пока те промывают мозги докерам и фабричному люду. Полу уже шестнадцать, семнадцать лет, он боготворит Кэтрин Барри, к чему она, по ее словам, совсем не дает повода. Он много читает про Египет, шлет письма египтологам по всему миру, просит взять его на раскопки. Ни ответа, ни привета; Кэтрин говорит ему («я открыла Полу глаза, хоть у меня от жалости сердце разрывалось»), что этот спорт – для богатых: аристократов, капиталистов, «замаскированных колонизаторов», а он – парень из рабочего класса, и капиталисты не будут играть с ним в свои элитарные игры. Пола это все не убедило, он продолжал читать, ходил осматривать несколько египетских экспонатов в музей в Сиднее, добрался даже до Мельбурна, чтобы полюбоваться на тамошнюю скромную коллекцию. К тому моменту мисс Барри была сыта Египтом по горло – как был бы сыт любой здравомыслящий человек. Она уже не спрашивала, что Пол нашел в этом Египте, и он об этом почти не заговаривал. Тихоня в восемь лет, почти закадычный друг в одиннадцать, похотливый юноша в четырнадцать, в семнадцать трудолюбивый Пол опять ушел в себя. Она почти все время держала его под колпаком – или в библиотеке, где он работал и учился, или на «красных» сборищах.
