Сейчас времени на правку у меня нет, события тут скачут как блохи. Завтра мы отправляемся в путь. Я благополучно прибуду домой и все отредактирую сам; однако же позволь мне снабдить тебя руководством к действию на случай, если все повернется иначе.
К примеру, сейчас я вижу, что ранние наброски далеки от завершенности. В полумраке зрение шалит, особенно когда торопишься, но последние рисунки, вне всяких сомнений, точны, так что в первых нужды нет. Мое бессрочное письмо тебе, а равно личные или излишне откровенные записи опусти. Слова к тебе и слова к миру отличимы, и, если будешь внимательна, без труда отделишь одно от другого. В самом начале я вел дневник и писал тебе с чрезмерным воодушевлением. Воздержись от опубликования записей о нас с тобой, о вечеринках и о компаньонах. Я волновался, Маргарет, и не без причины, как подтвердит история. Ныне я замечаю, что временами упивался отвлеченными теориями, выпускал иногда академический пар, задним числом видно, что кое-где я споткнулся на ровном месте. Читай внимательно, прошу тебя, внимательно – и при закрытых дверях; редактируй тщательно; потом обратись к наборщику (именем Верной Коллинз); иллюстрируй книгу последними зарисовками из тетради, сделанными, когда парадоксы Атум-хаду прояснились и я осознал наконец, что же увидел.
Если тебе суждено овдоветь, М., – так овей мой труд и осторожно выветри все несущественное. Я уже вычеркнул кое-что, но мне не хватает времени, к тому же я мог выплеснуть с водой ребенка. Попробую как могу облегчить твою работу; порядок значимых материалов таков: Кент; Оксфорд; мы с моим другом находим отрывок «С»; трагическая кончина друга; наша с тобой любовь; денежное вложение твоего отца; гробница Атум-хаду во всем ее великолепии; проницательное решение Парадокса Гробницы; я запечатываю найденное, чтобы вернуться позже; мы с твоим отцом отправляемся домой; к несчастью, нас убивают. Или не убивают. Яснее сказать нельзя. Все прочие ученые заметки на полях черновиков сожги.
Нигде мне не доводилось видеть такой закат. Цвет солнца, истаивающего в изменчивых скалах пустыни, – таких оттенков нет ни в Бостоне, ни в Кенте. На этих скалах и этих холмах навеки выгравирована история моей жизни.
Последняя игла. Как же я люблю эту песню.
Если, Маргарет, ты читаешь письмо, рыдая и ужасаясь двойной потере, но готовя ум свой и перо к делам важнейшего свойства, знай: до того, как свершилось ужасное преступление, я не колеблясь обвиняю в нем сумасшедшего Говарда Картера,[1] чье имя, возможно, ты не так давно слышала, полупомешанного удачливого вертопраха, что споткнулся о ступеньку и попал в подозрительно хорошо сохранившуюся гробницу Футынуты, юного царька XVIII династии; будучи снедаем завистью, он как в трезвом виде, так и охмелев от местных наркотиков, не единожды за последние месяцы угрожал мне расправой. Если я в профессиональных дневниках учтиво обходил стороной его всегдашнюю враждебность и неприкрытую ненависть, то лишь потому, что отдавал должное некогда великому исследователю и, более того, выказывал своеобычное бесстрашие, коим ты всегда восторгалась. Потому я пропускал мимо ушей его нескончаемые угрозы сделать так, чтобы мы с моим «благородным патроном, мистером Честером Кроуфордом Финнераном, бесследно исчезли». Так вот, если мы с твоим отцом не сойдем с трапа «Кристофоро Коломбо» в нью-йоркском порту, будь уверена: тут замешан либо Картер, либо его головорезы вроде «спонсора», долговязого английского графа, чьи приятные манеры поизносились и едва скрывают порочную натуру, или их омерзительного оранжевоволосого сообщника, которого ты знаешь слишком уж хорошо.
Маргарет, чудо мое из чудес, в эти месяцы между нами было достаточно недоразумений. Твои письма были грубы, молчание, которым ты меня дарила, – еще грубее, но я знаю, что чувство твое ко мне, как и мое к тебе, не угасает, и нет для меня в этой жизни ничего ценнее твоих объятий. Патефонный диск вновь отыграл свое и в изнеможении хрипит.
Это последняя игла из сотен мною привезенных. При мысли о том, что я видел тебя в последний раз, что никогда уже мне тебя не обнять, трепеща на ветру, что врывается из парка в распахнутое окно и кружит по бальной зале, не восхититься бледностью твоей шеи и л идейностью твоих дланей, я так цепенею, что не могу писать. Самая мысль о том, что нам с тобой никогда не встретиться, невыносима. Невыносима! Ужасно думать, что я останусь в твоей памяти не самим собой, каким, я знаю, ты видела меня вначале, но образом, коий создал твой отец. Пожалуйста, вспоминай счастливейшие наши моменты: ты мною гордилась, ты нашла своего героя, ты ни о ком больше не мечтала, мир, каким мы его знали, лежал у наших ног. Молю тебя, дорогая моя, запомни меня таким. Я люблю тебя много сильнее, чем ты думаешь, так, как ты не можешь даже вообразить.
Мы скоро увидимся, любовь моя!
Твой Ральф
Дом престарелых «Гавань на закате» Сидней, Австралия 3 декабря 1954 года
Дорогой мистер Мэйси!
Подтверждаю получение вашего письма от 13 ноября, рад свести с вами знакомство, пусть и по почте. Известие о кончине вашей тетушки, милейшей Маргарет, ужасно меня огорчило. Очень, очень надеюсь, что она иногда поминала меня добрым словом. Мы повстречались в критических, в высшей степени драматических обстоятельствах. Такое, скажу вам, и захочешь – не забудешь. В 22-м году, когда я спас вашу тетю, она была красавица, вся светилась изнутри. После того как я передал в руки правосудия человека, обрекшего ее на страдания, мы не виделись.
Меня, конечно, заинтриговала ваша «скромная просьба подключиться к вашей (моей) несомненно превосходной памяти». Да, сэр, что-что, а память у меня все еще дай бог каждому, и я потружусь, чтобы вам это доказать. В свое время говорили, что память у меня идеальная, да.
Должен, кроме того, добавить, что вы, мистер Мэйси, и сами отличная ищейка, ежели сумели отыскать меня в этой именуемой пансионом дыре, на свалке отбросов общества, спустя тридцать лет после событий. Ежели сфера расследований вас когда-нибудь заинтересует, знайте: вы – то что надо, и это высокая похвала, потому что хвалю вас я. Хотя, может статься, вы из тех, кому вовсе не надо работать?
Отвечая на первый ваш вопрос. Вы, верно, задали его из вежливости, что говорит о вашем хорошем воспитании. Письмо-то писалось незнакомцу. Впрочем, не важно. Так вот, мой ответ: скучно. Скука почти смертельная, спасибо. Подозреваю, так оно и задумано. Сначала вылакать наши сбережения до капли, а потом добить нас скукой. Бросить на узкую продавленную койку, всучить вонючий горшок, один на несколько человек. Ты мочишься, а другой старикан уже жмется в очереди.
Слов нет, как я рад вашей просьбе рассказать про лучшее мое дело, чтобы заполнить пробелы в вашей «частной истории семьи Мэйси». И вам подфартило. Я, скажу вам, взял с собой в это богом забытое место всего ничего, никаких там элегантных костюмов, никакого добра, человек я простой и всегда готов переселиться, ежели обстоятельства велят. Но когда мне стало ясно, куда лежит дорога, я сказал себе: «Феррелл, у тебя теперь уйма времени, ты будешь глупец из глупцов, коли не разберешь архивы и не напишешь про каждое свое дело. Для уголовных типов – стоп-сигнал, для детективов – прекрасный учебник, для простых читателей – занимательная история». Вот почему ваше письмо так меня порадовало.
Вас интересуют воспоминания, на которые можно положиться? Так вот, я – ходячая историческая правда, факт. И мне нужен человек вроде вас, коли я собираюсь вырвать из моих историй чеку и запустить ими в толпу. Могу с уверенностью предположить, что вы водитесь с нью-йоркскими издателями. Не знаете никого в журналах с уголовной хроникой? Давайте-ка покумекаем. Я помню, вы написали, что вам нужна только «частная история семьи». Но я скоро покину этот мир, так что не время ходить вокруг да около. Я-то знаю, что нужно делать, чтобы успех был у нас в кармане. Смотрите: у меня сохранились все записи; как только выпадала возможность, я переносил на бумагу слово в слово все, что мне говорили. Мы не имели современных магнитофонов и поневоле обходились тем, что было. Молодые следователи со своими магнитозаписями не понимают даже того, что не знают, что они потеряли. А мы в свое время помнили все и умели писать быстро. Но ежели даже все и каждое слово у меня вот тут не записаны, что с того? Я отлично помню, что люди говорили или хотели сказать, и все такое. Я просто реконструирую их слова от и до. Текст нужно всего-то расцветить, украсить, расставить кавычки, перепечатать. От меня – крутая история, от вас – все остальное. Как вам?
