А он, с каждым шагом приближавшийся к своему концу, худой, с покрытыми инеем бородой и усами, такой же голодный и промерзший, уставший еще более их, неумолимо требовал сам от себя только одного — спасти тех, кто пошел за ним, кто в него верит. Это стало его больной идеей, главным смыслом жизни, это заставляло двигаться вперед усталое тело, казаться бодрым, когда сами собой закрывались глаза, улыбаться и шутить, когда в душе была мучительная боль. И как древние полководцы или русские князья вели свои рати, возглавляя их, находясь впереди всех своих воинов, так шел этим проклятым путем впереди всех и Каппель.
Профессор Гинс пишет об этих днях так: «Каппель приказал идти. Значит какой-то просвет впереди есть и, не задумываясь над тем — куда, сколько тысяч верст, с какими средствами, — двинулись вперед». В этом абзаце у проф. Гинса слова: «Каппель приказал» напечатаны курсивом. Только высокий авторитет генерала, его жертвенная работа по спасению армии, его вера в свою идею, его обаяние, передавшееся через его соратников профессору, заставило последнего выделить эти слова.
Но где-то, совсем близко, караулила, сторожила Каппеля минута страшная и неумолимая, проведшая последнюю роковую черту над итогом всей его жизни.
То верхом, то ведя коня в поводу, Каппель шел или впереди всех за проводниками или в первых рядах авангарда. Проехав верхом некоторое время, жалея коня, он спешился и, дождавшись первых рядов, бросив какую-то шутку, пошел вместе с ними, не думая, что проходит последние считанные шаги. Одетый в бурочные сапоги он месил ногами вместе со своими бойцами глубокий пушистый снег. И вдруг, провалившись в этот снег по самый пояс, он резко остановился. Промерзшие ноги вдруг обожгло, как огнем, и когда он стал выбираться из снега, бурки стали страшно тяжелыми. К нему бросились, помогли выйти из сугроба — промокшие бурки через несколько минут покрылись пленкой льда и сжали ноги. До Барги оставалось больше семидесяти верст. «Конец», мелькнуло в голове, но тотчас же отбросил эту мысль — «У них, у многих тоже, — однако идут». И он шел, не показывая вида, а ноги коченели, теряли чувствительность в бурках, твердых, как железо, неумолимо жавших, ледяных. Но ум не хотел смириться, протестовал против того, что это может быть началом конца, подхлестывал идти, подгоняла воля, шептала, что спасение только в движении, а над всем этим царило сознание долга перед теми, кто шел сзади него. Бросив кому-то поводья коня, с трудом переставляя негнувшиеся ноги, он шел. И вдруг на другой день снег для него стал вдруг розовым, лиловым, зеленым, в глазах замелькали черные пятна и всему телу стало тепло, а потом жарко. Каппель расстегнул воротник шубы, но от этого не стало холоднее, а потом в уме, который шептал одно слово «Вперед», вдруг поплыли сбивчивые, неясные картины — выплывала на миг темная шахта Аша-Балашевского завода, ее сменили оглушительные приветствия Симбирского театра, загорелись страшные глаза Адмирала, а потом все заволоклось серым непроглядным туманом. Он сделал по инерции еще два, три шага и упал. Но прикосновение к лицу холодного снега сразу привело в себя. С трудом поднявшись с помощью других, он хрипло прошептал — «Коня». Идти уже не было сил. Но в седле охвативший его жар сменился жестоким ознобом, от которого стучали зубы и мысли текли помимо его воли, выхватывая моменты прошлого.
Сознание меркло все больше и идущие за ним вдруг увидели, что он склонился головой на гриву коня и стал падать с седла. Когда его сняли с коня, он был без сознания, и пока откуда-то сзади подъехали сани, окруженный самыми близкими людьми, на снегу лежал как всегда подтянутый и стройный, уже прикоснувшийся к чаше смерти, Главнокомандующий. Шубами, шинелями, одеялами укрыли в санях Каппеля и он опять, уже без сознания, двинулся впереди своих частей.
Но судьба караулила его и смерть отступать не хотела.
Через несколько верст, на какой-то остановке, полозья саней провалились в глубокий снег и, попав в протекавшую под снегом воду, сразу примерзли ко льду. В это время Каппель пришел в себя, — он освободил голову из под шуб и резко, коротко бросил: «Вперед в Баргу — там будет лучше всем!», но снова закрылись глаза и бред охватил измученное тело. Примерзшие сани оторвать было невозможно. Тогда к ним подвели коня, несколько человек посадили Каппеля в седло, а сбоку его встал богатырского сложения доброволец верхом. Он охватил генерала за талию, чтобы тот не упал с коня, и шагом двинулся с ним опять впереди растянувшейся ленты армии. Дикие берега смотрели на этот предсмертный марш Каппеля и черные сосны безлюдного Кана провожали того, кто видел широкие Волжские просторы и знал там блеск ослепительных побед.
Медленно, шагом, вел умирающий Главнокомандующий Армию, которую должен был спасти. Верстах в двадцати от Барги он пришел в себя. Сначала охваченный жаром мозг не мог разобраться в происходящем — генерал видел себя на какой-то высоте, кто-то крепко держал его за талию, и впереди и сзади в темноте ночи чуть виднелась черная лента саней. Потом он понял, что сидит верхом, успел подумать — «Верхом, значит лучше», и снова охватил серый туман. Недалеко от Барги, где дорога стала лучше, его снова положили в сани. В теплую, большую избу в Барге внесли генерала. Быстро сняли шубу и, с трудом разрезав, стащили примерзшие к ногам бурки. От колена до ступни ноги были белые и одеревенели. Пока разыскали врача, шедшего с какой-то частью, несколько человек оттирали снегом отмороженные ноги. Икры постепенно стали отходить и становиться розовыми, но пальцы и пятки к жизни не возвращались. Каппель метался в бреду, что-то приказывал, что-то требовал. Наконец запыхавшийся доктор прибежал. Одного взгляда было достаточно — «Пятки и часть пальцев сейчас же ампутировать», и после этих слов врач безнадежно развел руками — операцию было произвести нечем — все инструменты пропали где-то в походе. Весь трясясь от слабости после перенесенных тифов и сумасшедшего перехода, полк. Вырыпаев тихо спросил врача:
— «А иначе?»
Доктор опустил голову — «Иначе гангрена и конец», шопотом произнес он. И вдруг его взгляд упал на лежащий на столе кухонный нож. Он неуверенно взял его в руки, осмотрел, задумался, а потом привыкшим к приказам в госпиталях голосом распорядился — «Спирту — скорее». В топящейся печке докрасна прокалили нож, протерли спиртом, и доктор склонился к ногам Каппеля.
Весь день и следующую ночь бредил Главнокомандующий, но на утро пришел в себя. Узнав об операции, он на минуту задумался, а потом, приподнявшись на постели, приступил к организации порядка движения, вызывая к себе начальников частей и отдавая необходимые приказания. Так прошел день, больному становилось то лучше, то хуже, но сознания он не терял. На другое утро, наладив движение и убедившись, что большая часть Армии уже прошла Баргу, Каппель решил двинуться дальше и сам. В Барге, у богатого мехопромышленника, нашли большие удобные сани, в которые хотели уложить больного оперированного генерала. Услышав это, он удивленно взглянул на окружающих:
— «Сани? Это напрасно — дайте мне коня». Все переглянулись, думая, что он снова бредит, но повысив голос, тоном строгого приказа Каппель повторил — «Коня!».
Очистившийся от бреда мозг сказал ясно и определенно, что его появление верхом успокоит встревоженные его болезнью части и подымет их дух — свое влияние на армию он знал хорошо. Сжавшего зубы от боли, бледного, худого, страшного генерала на руках вынесли во двор и посадили в седло. Он тронул коня и выехал на улицу — там тянулись части его Армии и, преодолевая мучительную боль, общую слабость, разгоняя туман застилавший мозг, Каппель выпрямился в седле и приложил руку в папахе. Он отдавал честь тем, кого вел, кто не сложил оружия в борьбе. И с закутанными одеялом ногами он двинулся с Армией, совершая свой последний путь. Стоять и ходить он не мог. На ночлегах его осторожно снимали с седла и вносили на руках в избу, где чуть обогревшись, он, лежа в кровати, приступал снова к своим обязанностям Главнокомандующего, вызывая отдельных начальников, отдавая приказания, направляя движение. Так продолжалось больше недели. Каппель боролся со смертью, но она подходила все ближе. Состояние генерала снова ухудшилось — жар не спадал, пропал аппетит, временами он терял сознание. Смерить температуру врачи не могли, так как термометра не было. Сосредоточив внимание на обмороженных ногах, врачи не обратили внимания на появившийся у генерала кашель. Силы падали, держаться в седле он уже не мог, и его снова уложили в сани.
