Богданов сумел сделать (хоть и не всегда удачно) то, чего не хватало русской социальной и научной утопии, — показать влияние науки, технико-экономического развития на общественную жизнь, на быт и психологию людей. Он попытался раздвинуть рамки обычной утопической схемы, введя в нее живых людей, их отношения, живые человеческие чувства. Умная, сдержанно-поэтичная во многих местах книга Богданова и сейчас еще способна увлечь читателя своей широтой и глубиной многих догадок. Разумеется, и она не свободна от обычных недостатков утопий — описательности, обилия «лекций», монологов и объяснений, но не это в ней главное, а напряженная, ищущая мысль.
Отчетливо прослеживается преемственность между повестями. Богданова и «Аэлитой» Толстого. Богданов впервые в утопии попытался заменить героя-«экскурсанта» на героя-человека со всеми его особенностями, достоинствами, недостатками. Он поставил творческую проблему: не только показать иной мир, но и попытаться понять, как будет этот мир действовать на попавшего в него земного человека; в частности, будут ли по-разному вести себя русский интеллигент, вроде Леонида, и русский пролетарий в марсианском обществе. Эта творческая установка явно предвосхищает ситуацию Лось—Гусев в «Аэлите». Много общего есть и в истории любви Леонида и Лося.
Значительно слабее повесть «Инженер Мэнни». Сюжет ее — история великого марсианского инженера, строителя каналов, а внутреннее содержание, по существу, сводится к изложению взглядов Богданова на то, какими должны быть методы, тактика революционной борьбы пролетариата. Выйдя из сферы общесоциальной и научной, Богданов сразу же обнаруживает слабости своего мировоззрения. В основе его «теории» лежит идея эволюционного, а не революционного завоевания власти, мысль о просвещении пролетариата как главном пути к победе над капитализмом; по существу, он подменяет теорию революционного марксизма своей «всеобщей организационной наукой». За эту книгу Богданова критиковал Ленин.
В лице Богданова русская фантастика приобщилась к новым путям развития, близким к тем, которые в Англии были намечены Гербертом Уэллсом в его утопиях, а в Америке блестяще представлены «Железной пятой» и «Алой чумой» Джека Лондона: к утопии сюжетной, населенной характерами, проблемами и конфликтами.
Особняком стоят в дореволюционной фантастике замечательные очерки К.Э.Циолковского («Грезы о Земле и Небе», 1895 год, «На Луне», 1893 год, «Без тяжести», 1914 год, «Вне Земли», 1918 год), в которых великий зачинатель космонавтики развивал в популярной форме свои мысли о грядущем завоевании космоса человечеством. Собранные воедино, эти очерки дают необычайно точную в научном отношении картину космического полета, стадий освоения космоса, условий жизни в нем. В них рассеяно множество оригинальнейших гипотез (вроде системы «эфирных островов», то есть населенных спутников Земли и Солнца, или «космических оранжерей» для поддержания кругооборота веществ в ракете и на спутнике), многие из которых стали сейчас проблемой дня. С точки зрения развития фантастики наиболее интересно то, что все творчество Циолковского, его серия научно-технических утопий была сплавлена в единое целое глубокой философской мыслью о космическом предназначении человечества. Вспомним хотя бы идею Циолковского об «объединении ближайших групп солнц» для достижения «высшего могущества и прекрасного общественного строя» — она прямо перекликается с идеей Великого Кольца, лежащей в основе «Туманности Андромеды».
В творчестве Циолковского, оказавшем самое прямое влияние на раннюю советскую фантастику, как и в творчестве А.А.Богданова, можно увидеть зародыши нового, того, что впоследствии станет характерным для нашей фантастики, — стремление к серьезной, глубокой, «большой фантастике», несущей большие социальные, научные, философские идеи, объектами которой становятся не только отдельные изобретения или открытия, а человечество в целом, вселенная в грандиозных категориях пространства и времени. В сравнении с застывшими утопиями прошлого эти открытые в будущее картины целых эпох несоизмеримы с прежней фантастикой уже хотя бы по своим масштабам; в этом качестве они еще более близки к творчеству. Уэллса, хотя, конечно, значительно уступают ему по силе художественного воздействия.
Теперь мы фактически подошли к началу собственно советской фантастики. Экскурс в дореволюционную фантастику дает нам многое для понимания особенностей советской фантастики 20-х годов.
Советская фантастика зародилась в труднейшее время. Вообразите себе страну, только что вышедшую из гражданской войны, страну разрушенных заводов, неподвижных паровозов и затопленных судов. Развороченный быт, в котором причудливо перемешалось новое со старым, будущее с прошлым. Голод, нищета, безграмотность. Казалось бы, как может в таких условиях возникнуть и развиваться фантастика, которую мы привыкли связывать с представлением о высокоразвитой в научном и техническом отношении стране?!
Парадокс фантастики заключается в том, что она может быть порождена и в полярно противоположных условиях; в то время как «сытая», Америка производила фантастическую продукцию, отмеченную всеми чертами «духовной сытости» и в первую очередь чертами охранительницы существующего социального порядка, в голодной России возникла фантастика, заряженная страстным желанием в мечте приблизить новое социальное будущее, фантастика, которая давала воображению мост от настоящего к близкому грядущему. Воспользуемся (весьма приблизительным) термином «литература мечты».
В то время как ранняя американская фантастика — после Гернсбека — была литературой научно-технической и «собственнической» мечты, советская фантастика в начале 20-х годов прежде всего литература мечты социальной. Давние литературные традиции, которые мы проследили в дореволюционной русской фантастике, накладываясь на новые социальные условия, вплетаясь в причудливо-неповторимый быт 20-х годов, породили совершенно своеобразную фантастическую литературу, открывавшую новые пути и формы, полную динамики сложных противоречий.
С другой стороны, пусть не покажется кому-нибудь, что разруха и неграмотность исчерпывали содержание тогдашней жизни. Перенеся чудовищные удары и грандиозные потрясения, Россия осталась в ряду передовых в научном отношении стран.
Процесс становления советской науки косвенно отразился и на развитии фантастики. Если на первых порах социальный элемент явно перевешивал в ней элемент научный, то во второй половине 20-х годов начинается заметное преобладание научной тематики, разработка оригинальных научно-фантастических гипотез, использование все более широкого круга научных проблем. Были и другие причины, действовавшие в тем же направлении; об этом ниже.
Каков был литературный фон, на котором возникла советская фантастика?
Специальных журналов на первых порах не существовало; этим объясняется отсутствие рассказов в фантастике начала 20-х годов. Только с 1925–1926 годов начали издаваться такие журналы и альманахи, как «Борьба миров», «Всемирный следопыт», «Знание — сила», «Мир приключений». Частные издательства заваливали рынок огромным количеством переводной приключенческой и псевдофантастической литературы, вроде «марсианского цикла» Э.Берроуза («Дочь 1000 Джеддаков», «Владыка Марса», «Принцесса Марса» и т. п.), мистических романов Р.Айхакера («Погоня за метеором») и экзотически слащавых фантазий Пьера Бенуа («Атлантида»). Более серьезная научно-фантастическая продукция Запада, вроде книг Ж.Тудуза, О.Гайля, М.Ренара, появилась в русском переводе уже во второй половине 20-х годов, но и тогда им пришлось конкурировать с произведениями, в которых фантастика использовалась для прикрытия мистики, порнографии или как оправдание самых невероятных и бессмысленных приключений (П.Мак-Орлан, Б.Никольсен, Ф.Ридлей). Вообще, по подсчетам Б.Ляпунова, с 1923 по 1930 год было издано более 100 переводных научно-фантастических романов, повестей и рассказов (не считая переводов Жюля Верна и Герберта Уэллса). Для сравнения укажем, что число отечественных произведений за это же время чуть меньше 100.
