^{1977. VII. 3}[1]

^{Ильичево под Ленинградом}

Многоуважаемый В. А.

В сущности говоря, главный вопрос Вашего письма имеет чисто этический смысл и значение и сводится к следующему: можно ли нарушить волю автора писем после его смерти, если письма эти могут представлять общественный интерес и историческую ценность?

Я полагаю, что при соблюдении этих двух условий не только можно, но и должно. А так как мы никогда не можем ответственно судить о том, какие именно из уничтожаемых сегодня документов будут признаны невозвратимой утратой огромных ценностей через 100, 200, 500 лет, то ответ должен быть таков: любой личный документ, если он может быть фактически сохранен и исследован, должен быть и исследован и, будучи отнесен к группе ценных, сохранен.

Нам хорошо известно, что родные некоторых больших людей всячески препятствовали опубликованию их письменного наследия — писем, дневников, рукописных черновиков и т. п. Известно, скажем, что родные Байрона утаили и уничтожили значительную долю его литературного наследия исходя из собственных своих понятий о «пристойном» и «непристойном». Прошло полтора века, и понятия следующих поколений изменились если не на 100, то на 90 %. Теперь внуки и правнуки поэта дорого бы дали, чтобы помешать своим дедам и отцам рвать и жечь его документы. Но — их уже нет.

Вы можете мне сказать, что в Вашем случае речь идет не о воле наследников, а о воле самого поэта[2].

С моей точки зрения, это не составляет ни малейшей разницы. Во-первых, сам создатель письма или дневника не может представлять себе его грядущей ценности и важности. Во-вторых, завещая «уничтожать» письма или другие документы, авторы, очевидно, не вполне искренни. Если бы это было для них так уж обязательно, они сами озаботились бы этим, потребовав, скажем, от своих корреспондентов обязательного возврата каждого письма и лично уничтожая их, собственные дневники. Раз они этого не сделали, значит, стремление стереть следы своего существования не столь уж глубоко владело ими, и при наличии двух моих условий оно может быть нарушено.

^{1974. V.}

^{Ленинград}

Многоуважаемый М. Н.

Ваше множество вопросов сводится, собственно говоря, к одному: имеет ли русский язык право и основание изменяться, создавать новые и переосмыслять старые слова, и если да, то все ли нововведения одинаково заслуживают одобрения?

Что можно Вам на это ответить?

Любой язык, если он живой, меняется непрерывно.

Меняется значение составляющих его слов, их произношение, ударения в них, конструкция фраз, форма и вид обращений — всё.

Примеры первого — бесчисленны. Слово «изумленный» в XVIII веке еще значило «спятивший», «сведенный с ума»: «и после пытки огнем, в изумление пришед, выдал своих сообщников». Пушкин потреблял это слово еще и в старом (редко) и в новом (постоянно) значении, т. е. как «чрезвычайно удивленный».

К. Чуковский вспоминает, что А. Ф. Кони, отличный оратор, слово «обязательный» понимал только как «предупредительно услужливый» и требовал такого понимания и от людей на несколько поколений моложе его.

Примером второго — укажу на слово «музыка». Вы знаете, что Пушкин произносил его с ударением на «Ы», пришедшим к нам из французского «мюзúк». В наше время так уж решительно никто не скажет.

Сто — сто пятьдесят лет назад (еще у Гоголя) постоянно встречалось множественное число на «Ы» от слова «дом» — «дóмы». Во дни нашего с Вами детства слово «доктор» во множественном числе чаще всего произносилось как «докторы», «профессоры». Теперь «докторы» если и говорится, то лишь в смысле «докторы различных наук». Про врачей же говорят только «доктора». Множественное на «А» все расширяет поле своего владения, на «Ы» — отступает.

Все это показывает, что наш язык меняется независимо от нашей воли и что ВООБЩЕ против этой его изменчивости бороться нельзя, иначе мы и сегодня спрашивали бы друг у друга: «Камо грядеши?», а не «Куда идти изволишь?»

Но, с другой стороны, признать за говорящим на этом основании менять словарь, формы слов, ударения — как кому вздумается — также невозможно: спустя короткий срок мы перестали бы говорить на одном русском языке от Ленинграда до Камчатки, перестали бы и понимать один другого. Русский язык сохраняет свое единство в изменчивости благодаря наличию в нем ЛИТЕРАТУРНОЙ НОРМЫ, и, судя о словах, всегда надо ориентироваться именно на нее: если я начну именовать бабочек «мяклышами», это будет резкое отклонение от нормы, хотя в Псковской области бабочки разделяются на «мяклышей» и «пепелушек».

Точно так же, если я начну слово «портфель» произносить с ударением на «О», я грубо нарушу норму литературного современного языка и меня следует строго поправить. Помните прибаутку: «Известный прОцент дОцентов носит пОртфели, но больший процЕнт доцЕнтов носит портфЕли»…

Вот почему я всегда выступаю против «довлеть» в значении «оказывать влияние, нажим, ДОВЛЕНИЕ». Вот почему следует отучать товарищей, произносящих «Алло» примерно с тем же русским окончанием, что и «трепло». Но, воспитывая их, нельзя перегнуть палку и обучить их произношению этого иностранного наподобие русского «алё». Дело-то ведь тут не просто в мягкости и твердости «л», а в его «иноязычном оттенке».

В свое время Игорь Северянин наивно думал, что создает точную и «нерусскую» рифму, сопоставляя слова «меню» и «не изменю». Но беда в том, что оба концевых звука во французском и русском словах имеют совершенно разный характер.

Слово «купейный»… Ну, прежде всего, это «профессиональное» словечко из языка железнодорожников. Затем, у него, несомненно, далеко не все в значении совпадает со словом «купированный». Говорят «купейное место», но НЕЛЬЗЯ сказать КУПИРОВАННОЕ МЕСТО: места не купируют. Говорят «доплата за купейность», однако нельзя сказать «доплата за купированность» — такую доплату пришлось бы выплачивать министерству или вагонному заводу. Словом — слово «купейность» в языке железнодорожников имеет твердую позицию, а раз это так, то крайне трудно будет поставить железный занавес на пути его проникновения в литературный язык: если в нем ощутится надобность (в таком слове), язык его примет и Вы его оттуда не изгоните никак. А Ваш вопрос: «Как образовалось это слово?» — не затрудняет ответом: при помощи суффиксов «ЕЙ-Н-ЫЙ» от слова «купе». Точно так же, как слово «желейный» образовано от «желе» или сочетание «филейная часть» — от «филе». Ведь они-то Вас не шокируют. А почему? Только из-за привычки.

«Бесталанный» — старое русское слово, означающее «неудачник», лишенный «талана», счастья. Заменять его словом «бесталанТный» мог предлагать только Б. Н. Тимофеев, не языковед по образованию, а языкофил-любитель. Во-первых, слово со звукосочетанием «нТн» в середине — уродливо с точки зрения духа русского языка; во-вторых, оно никогда не привьется, ибо у него есть старый ходячий синоним «бездарный». Так как «талант» и «дар» означает одно и то же, язык, разумеется, не пожелает создавать два равнозначных слова ради того, чтобы избежать возможности ошибки малограмотных говорящих. Ведь и народ замещает выдуманное, никогда в живом языке не существовавшее слово «бесталаНТНый» по причинам благозвучия. Произносить это НТН — язык сломаешь!

В последнее время у нас что-то обнаруживается все больше и больше великих любителей пересматривать многовековые пословицы, редактируя их с нашей современной точки зрения. Тот же добрый мой друг, покойный Б. Н. Тимофеев, с яростью утверждал, что известную пословицу «Попал, как кур во щи» надо читать «как кур в ощип», на том основании, что из петухов-де щей не готовят.

Не говоря уже о том, что старик Даль, великий дока по всяким русским свычаям и обычаям, толкуя слово «ЩИ», никак не ограничивает их мясной «состав», т. е. не указывает, варят их из говядины, телятины, баранины, свинины или курятины. Он пишет весьма обобщенно: «похлебка, МЯСНАЯ или ПОСТНАЯ, из рубленой и квашеной капусты». Далее указывается, что даже капусту можно заменять щавелем, свекольником и пр. Что же до «мяса», то в приводимых Далем народных изречениях есть и такое: «Дичь во щах — а все тараканы». Это желчное выражение использовал, как известно, Некрасов: