Еще как доставила. Куда большее удовольствие. Одна, только одна. Маринка. Но тебе знать об этом не положено.

– Я могу без тебя. Уже смог. Избавь меня от общения с тобой.

Она угрожала:

– Не сможешь! Ни один мужик еще не отказался от Оленьки! Ты только вспомни, как нам было…

Он перебивал:

– Не было. Ничего не было. Ты далеко не так хороша, как тебе кажется. Ненасытна – да. Но не хороша. И пожалуйста, отстань от меня.

Конакова умоляла:

– Прости меня, Геночка! Бес попутал. Это все Леха. Это он меня соблазнил. Я просто была пьяная. Ты сам виноват – зачем ты меня напоил? Я не виновата, Ген. Так карта легла. Давай все забудем. Женись на мне – меня мать убьет, если ты не вернешься.

Слов она не понимала: лепетала и лепетала в трубку то мольбы, то обещания, то нелепые угрозы. Все заканчивалось только тогда, когда Кеба грубо бросал трубку. Но спустя некоторое время она снова звонила, и снова все начиналось заново.

Она постоянно напоминала о себе. Проходили недели, а она вела себя будто по шаблону. Звонила, дергала, нервировала.

А Гена ее не помнил. Говорил с ней по телефону – и не помнил. Иногда она возникала на его пороге, но и тогда, видя ее перед собою, он не помнил ее.

Он помнил Маринку. Днем и ночью видел ее, слышал ее голос. Если бы звонила не Ольга, а она – Гена бы уже давно простил. Но она молчала. А он не мог забыть. И простить тоже не мог.

Был уверен: ему от Маринки нужны лишь ответы на его вопросы. Зачем, за что, почему? Когда она объяснит – он забудет о ней точно так же, как о бывшей невесте. Но она молчала.

Родители сходили с ума, теребили его, уговаривали одуматься. Негоже, мол, девушку бросать, да еще перед самой свадьбой. Хорошая ведь девушка, скромная такая – как раз для тебя, сынок.

У Кебы не поворачивался язык рассказать им правду. Они не переживут, если узнают, что вытворяли Оленька и Леха на лестничной площадке. Кондрашка обоим обеспечена. Даже если допустить, что перенесут эту новость более-менее стойко – начнут его жалеть. А этого уже Генка не переживет.

Пришлось сказать им полуправду: не Ольга ему изменила – он ей. С ее же подругой. Это им проще было понять. Пусть так и думают. Ему плевать. Ему бы только узнать, почему Маринка так поступила. Ему б ее хоть одним глазком увидеть. Как она без него? Как она, подлая?

Маринка осталась одна.

Подругами из-за Ольги не обзавелась – та категорически не желала уступать кому-то свое место.

Конакова позвонила в то же утро, едва Марина вернулась после встречи с Кебой. Винила ее в своих бедах, категорически отказываясь верить, что та не раскрыла ее секрет никому.

– Зачем ты ему все сказала?! Как ты могла? Это ты, ты виновата, предательница!

Он все знает? Сердце дрогнуло от радости, и сразу навалилась горечь: он не простит. Не от Маринки ведь узнал. Значит, не простит…

Сначала была жива надежда: придет. Хотя бы для того, чтобы обвинить Маринку во всех смертных грехах. И тогда она объяснит ему, почему молчала. Он поймет. Он обязательно поверит ей.

Но он не шел. Время летело, а Гены все не было. Прошли уже все мыслимые сроки. Прошел срок принятия решения, когда еще можно было избавиться от беременности. Марина не собиралась рожать: это только в романах глупые бабы об аборте слышать не желают, запросто ставя крест на собственной судьбе.

Марина не такая дура. Зачем портить жизнь? Кеба – не герой ее романа. Вернее, герой. Но романа чужого. Как ее угораздило влюбиться в чужого жениха? Она ведь не так глупа. Значит, это не любовь, всего лишь влюбленность. Значит, временно. Значит, у нее еще все впереди. А рожать нужно только от любимого, но не от того, кто уже завтра станет чужим.

Однако позвонила Ольга, и все изменилось. Гена знает правду. Он уже не чужой жених. А аборт – слишком радикальное решение. Он придет, он непременно придет. И тогда беременность станет желанной.

Гена не пришел. А аборт делать уже поздно…

Слез не было. Истерик тоже. Было одиночество и тишина.

А еще было желание позвонить ему, напомнить о себе. Ну что же вы, Геннадий Алексеич?

Не будет она звонить. Она с самого начала знала, что у них нет общего будущего. А все эти надежды – всего лишь побочный эффект беременности. Повышенная эмоциональность, мечтательность, слезливость – последствия гормонального взрыва в организме. Это пройдет, нужно только чуть-чуть подождать. А когда пройдет – она будет уже не одна. Некогда будет думать о Кебе – нужно будет растить ребеночка.

Она не будет звонить.

Она ни разу не позвонила. В институт тоже не приходила. От Ольги не было покою, а та, которую хотелось видеть, игнорировала Кебу. А жаль. Ее бы он простил. Ольгу – нет, а Маринке даже извиняться не пришлось бы. Ей нужно было лишь набрать его номер. Но ей было наплевать на его прощение. Наплевать на него самого. А может, гордость не позволяла.

Заходить к Лехе домой не хотелось. Вернее, с Лидой встречаться, улыбаться дежурно, будто ничего не произошло. Не сейчас. Не в таком состоянии.

Остановившись под окном друга, Кеба разливисто свистнул. Так они вызывали друг друга в детстве.

– Чего в дом не заходишь? – изящный Бубнов тяжело уселся на их именную скамейку. – Лидка обидится.

Объяснять было лень. Кеба промолчал.

– Я так понимаю, самому разобраться не удалось? Ну давай, рассказывай. Вместе обмозгуем.

– Без соплей скользко, – огрызнулся Генка. Обида на друга хоть и ослабла, но еще не забылась. – Сам все знаю.

– Чего ж приперся?

В самом деле – чего приперся? Говорить лень, в дом заходить не хочется. Ничего не хочется. Разве что водки. Много-много водки.

– Лех, давай напьемся, что ль? Жизнь дерьмо. Если и есть в ней что-то стоящее – это водка.

– Водка, говоришь? Хорошее дело. Боюсь только, тебя с горя развезет, ты Лидке все и выложишь. Пить-то не с радости собрался, я не ошибаюсь? Давай, выкладывай, что за беда.

– Беда, Леха. Ох, беда! Беда с этими бабами. Одна глазками лупает, прямо агнец божий. Другая шлюху из себя корчит. Потом ангелочек шлюхой оказывается, а шлюха – практически девственницей. Кому верить, Лех?

Бубнов вытянул длинные ноги, усмехнулся:

– Ну вот, а говоришь «Скользко». Не верь никому. Ни шлюхам, ни ангелам. Девственницам, кстати, тоже не верь. Себе. Сердцу своему.

Не сдержав презрения, Генка сплюнул. Сердцу! Слова-то какие!

– Чья бы корова мычала. Много тебе сердце наговорило, когда бабу мою в подъезде трахал?!

– Эт ты прав. Потому что я тогда к другому органу прислушивался. А он такого насоветует! Вообще проехали. Хватит уже о «подарках». Я так понимаю, не она тебя сейчас гложет.

– Да уж не она. Она, правда, тоже гложет: достала уже. Звонит без конца: женись, говорит, я тебя до смерти затрахаю. Ох, дурак! Где глаза были? Чем смотрел?!!

– Тем же чем и я. Ладно. Хватит, говорю, о «подарках». Так что там с той, другой?

Кеба помолчал. Разве ж так, в двух словах, расскажешь?

– Запутался совсем. Понимаешь, Лех, я думал, она шлюха. Надо было видеть, как она себя вела, – задумался на мгновение, поправил сам себя: – Нет, слышать. Надо было ее слышать. Я большего цинизма в жизни не слышал. Думал – та еще штучка. Оказалась практически девственница. Но не в этом дело. Она ведь все знала про вас с Ольгой. Знала, что Ольга – тот еще подарок! И молчала. Хотела, чтоб я на Ольге женился.

– А ты?

– А что я?!

Снова помолчал. Но чувства рвали душу. Не за тем пришел, чтоб молча сидеть. Нужно было выплеснуть из себя боль. Глядишь – и легче станет. Забудет Маринку, как Ольгу забыл.

– Никогда ей этого не прощу!

Бубнов посмотрел на него оценивающе:

– Даже так? У-уу… Да ты, я смотрю…

– Да, влюбился! Уверен был, что шлюха – и все равно влюбился. А когда узнал, что до меня у нее только один был… Вроде понятно все стало: я люблю ее, она любит меня. Ольгу на хрен, женюсь на Маринке. Тем более она беременная…