Минул месяц, на второй перевалило, как увел Ходкевич остатки своего воинства к Смоленску. В Кремле и Китай-городе голод и мор. По Москве слухи поползли: ляхи и литва людоедствуют.
Съехались на Неглинной Пожарский с Мининым и Трубецким и решили: время выбивать недругов, а прежде послали в Кремль Барай-Мурзу Кутумова с предложением сложить оружие, но польские военачальники не пожелали слушать татарского хана.
И тогда навели ополченцы на Китай-город и на Кремль пушки. Едва солнце поднималось, огневой наряд вступал в работу. Минин пушкарям наказал стрелять бережно, дабы храмам и дворцам урона не причинить…
А Москва строилась слободами. Всем земским ополчением рубили дома, обносили дворы заборами тесовыми, и оттого смолистый дух вытеснил запах гари.
Из Кремля до Мстиславского пробрался к Пожарскому человек. Просил князь Федор прекратить обстрел. В Кремле-де не только ляхи, но и русские люди. На что Пожарский ответил:
— Русские люди здесь, а там каины, кои королю служат. Но ежели бояре уговорят полковников открыть ворота Кремля и Китай-города, мы им худа не причиним, и как владели вотчинами своими, так и владеть будут…
Выпроводив посланца, князь Дмитрий Михайлович укоризненно покачал головой, повернулся к Минину:
— Единожды поступивши против совести и чести, кто ведает, не погрешат ли вдругорядь?.. Однако князья Мстиславский, Воротынский, Шереметев и иные, какие Владислава признали, рода древнего, и нам их под защиту брать, Кузьма Захарыч. А как Земский собор государя изберет, он и воздаст каждому свое. Мы же этим боярам не судьи…
Частыми обстрелами проломили пушкари проходы в Китай-город. Кинул Трубецкой казаков. Гикая и визжа, ворвались они на Красную площадь. Заметались ляхи и литва. Их секли саблями, кололи пиками. Из Кремля выступила подмога, но подоспели ополченцы и закончили бой.
Едва все стихло, как показались священники в полном облачении, они несли икону земского ополчения — Казанской Божьей Матери. В благостной тишине раздался голос Минина:
— …Она вела нас на освобождение Москвы и России от засилья Речи Посполитой. Настанет час, и благодарные граждане в память о том заложат на этом месте храм, и будет он напоминать потомкам нашим о великом подвиге российского человека…
Двадцать пятого октября 1612 года, а по-старому лето 7120-е, открылись створы Троицких ворот Кремля, и по каменному мосту через Неглинную потянулись в плен остатки войска польского, приведенного в Москву коронным гетманом Станиславом Жолкевским.
Радостно звонили колокола, величая народ российский, отстоявший свою государственную независимость.
ЭПИЛОГ
Государю всея Руси Ивану Васильевичу Грозному в час кончины привиделась мать, Елена Глинская. Будто наяву, стоит она у его постели и говорит:
«Во блуде жизнь провел, Иване!»
Царь голову от подушки оторвал, выкрикнул гневно:
«Изыди, не яз во блуде повинен, ты меня во блуде зачала! Аль запамятовала князя Овчину-Телепнева?»
А взгляд у государя сатанинский, горящий.
Покидала жизнь царя, маньяка и садиста, и ни при последнем дыхании и ни тогда, когда в прежние лета одну за другой отправлял в могилу своих жен и наложниц либо с безумной жестокостью изводил боярские роды, щедро поливая их кровью российскую землю, никак не предполагал он, что с его смертью и смертью сына, слабоумного Федора, прекратится династия Рюриковичей…
В скоротечное царствование Бориса Годунова, в начале семнадцатого века, Россию постигнут неурожай и голод, моровые лета, объявятся самозванцы, прокатятся холопские бунты, а страну охватит крестьянская война против боярского царя Василия Шуйского.
С самозванцами придут на Русь ляхи и литва, немцы и шведы, станут грабить города и деревни, вступят в Москву…
В истории России это десятилетие назовут Смутной порой, порой сложных экономических и политических потрясений, великого страдания и горя народного.
В то приснопечальное время военная мощь, ослабленная смутой, не служила гарантом защиты государства, и Речь Посполитая и Швеция взирали на тяжко больную Русь как на лакомый кусок, каковой коли целиком не проглотишь, так добрый кусок отхватишь.
Однако история России и иной урок преподносит; в пору возникновения реальной угрозы утери национальной независимости все социальные слои народа сплачивались в борьбе с врагами. В этом убеждаешься, заглянув в историю смуты. Именно земское ополчение было единением российского люда против польского и шведского нашествия.
И когда по российским просторам еще рыскали отряды шляхтичей и шведов, а короли Речи Посполитой и Швеции, как назойливые свахи, навязывали на российский престол королевичей, Москва заявила: «Ни под ляхами, ни под свеями жить не желает», а на угрозы Сигизмунда к западным российским рубежам двинулось московское воинство…
По городам читали грамоты Боярской думы об освобождении Кремля от ляхов и литвы и звали в Москву, на Земский собор, «лучших людей», «дабы всем миром „удумать“ российского государя».
В заботах бояре: кого царем назвать? Да был бы он рода древнего и их жаловал. Василий Голицын? Однако в Речи Посполитой он. Федора Мстиславского? Но кто, как не он, коронного гетмана в Москву впустил. Дмитрия Трубецкого? Так он самозванцу до последнего часа служил…
Кто о юном Михаиле Романове мысль подал, мраком покрыто. Будто боярин Иван Никитич Романов имя племянника Мстиславскому назвал, тот Шереметеву, Трубецкому, Морозову…
Пораскинули бояре умом, пожалуй, лучше не придумаешь: и учтив и не злобив Михайло. А что молод, то со слов Думы жить станет…
Мартовской оттепелью лета 1613-го сошлись земские выборные на Красной площади. На Лобное место взошли рязанский архиепископ Феодорит, новоспасский архимандрит Иосиф, келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий.
Поклонился на все четыре стороны боярин Морозов, спросил зычно:
— Люди российские, кого на царство приговорим?
— Быть царем московским, государем над всей землей российской Михаиле Федоровичу Романову! — подал голос князь Мстиславский.
Его поддержал князь Трубецкой.
И весь Земский собор загудел:
— Быть царем державы нашей Михаиле Федоровичу!
И на том порешили.
Степенно потянулись в Кремль земские выборные, отслужили молебен, пропели многие лета новореченному государю, присягнули и, разослав по всем городам грамоты Земского собора об избрании Михаила Романова на престол, отправили в Кострому посольство, где в то время в Ипатьевском монастыре с матерью-инокиней проживал Михаил Федорович.
Выборных от Земского собора встречали у монастырских ворот монахи, архимандрит, люд костромской. Впереди инокиня Марфа и Михаил. Лик от волнения бледный, из-под соболиной шапки русые волосы выбились. Шестнадцатое лето ему. Молчит, ждет слова матери. А она, высокая, статная, какую и годы мало тронули, едва послы челом ударили и изложили, с чем прибыли, утерла набежавшую слезу радости, за честь поблагодарила и неожиданно для всех заявила:
— Ох, бояре и вы, духовенство, не отпущу яз Михаилу на муки. И не оттого, что велико бремя власти, нет. Аль запамятовали, какими были годы прошедшие? Не успел престол царский от Рюриковичей остыть, как на него всяк мостился. Аще отец его, Михаилы, у Жигмунда в плену томится. Прознает король — Филарета живота лишит.
Сызнова низко поклонились послы, а дородный боярин Морозов пробасил:
— Так ли уж, матушка, разве самозванец государь? Коли ты Шуйского в виду держишь, так Василий не Собором избран, а кой-кем из бояр выкрикнут. Не оттого ли Шаховского возмущение? А князь Трубецкой да и иные бояре к самозванцу переметнулись? Государя же, Михаилу Федоровича, всем миром избрали и иного нам не надобно, ему служить верой-правдой будем, в том и присягнули.
Морозов повернулся к архиепископу и келарю, те закивали. Инокиня укоризненно заметила:
